Тайны инквизиции. Средневековые процессы о ведьмах и колдовстве - Генрих Инститорис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно же, следует также прокомментировать неясность и путаницу, которые возникают по поводу даты совершения преступления. Противоречия на этот счет кажутся вопиющими, и никак невозможно согласовать дату распятия с датой ареста Бенито Гарсиа в Асторге. По словам Юсе выходит, что распятие было совершено в конце Великого поста в 1488 году; он и остальные говорят, что примерно через полгода они вновь собрались, чтобы отправить облатку в Самору через Бенито. Однако Бенито арестовали в Асторге в мае или июне 1490 года – больше чем через полтора года после его отъезда в Самору, и облатка все еще находилась при нем. Так это выглядит в хронике. Но возможно, это несоответствие объяснится каким-нибудь весьма простым образом. Наши нынешние знания не дают нам права утверждать, что инквизиторы не сумели его объяснить. Мы не можем предполагать, что в записях о судах над другими обвиняемыми нет сведений, проясняющих этот вопрос.
К примеру, дата, которую называет ризничий, не так уж противоречит дате событий на постоялом дворе в Асторге. Вспомним, что он говорит, как добыл для Бенито облатку примерно за пять месяцев до ареста братьев Франко. Это во многом подтверждает уже сложившееся у нас впечатление, что облатка, найденная при Бенито во время ареста, была не той, что он подрядился доставить в Самору за два года до того. Облатка вместе с письмом Абенамиасу вполне могла добраться до места назначения. Если это признать (а в имеющихся сведениях нет ничего, что не допускало бы такого признания), то многие противоречия в показаниях сразу исчезают.
Лёб, конечно же, рассуждал исходя из предположения, что облатка, отправленная из Ла-Гардиа в 1488 году, и та, что была найдена при Бенито в Асторге в 1490-м, считаются одной и той же облаткой. Такое предположение кажется вполне очевидным; однако оно поспешно, и ничто в имеющихся у нас сведениях его не оправдывает.
Что касается других несоответствий, на которые обращает внимание мсье Лёб, то они в конечном итоге относятся к различным деталям, а в деталях возможны ошибки. Бенито утверждает, что ступни и кисти мальчика не только привязали, но и прибили гвоздями к кресту; Юсе же о гвоздях не упоминает. По утверждению Юсе и Хуана Франко, вены мальчику вскрыл брат Хуана; Оканья же сказал, что это сделал Юсе. Мы уже обращали внимание на обстоятельства, при которых Оканья обвинил Юсе, и предположили, что им двигала мстительность. Хуан Франко признался, что он сам разрезал мальчику бок и вынул его сердце, в то время как Юсе утверждал, что Хуан раздвинул края раны, а Гарсиа Франко вырвал сердце. В большинстве показаний говорится, что мальчик истек кровью; однако же Бенито заявляет, что его задушили (?), а Юсе в одном из показаний говорит, что ему засунули в рот кляп, потому что он кричал. Мы уже говорили, что выражение «lo ahogaron» не обязательно означает «задушить».
Итак, это главные несоответствия. Следует помнить, что эти люди рассказывали о том, что произошло по меньшей мере два года назад; что путаница по части мелких деталей не только возможна, но и более или менее неизбежна и что, несмотря на противоречия в этих деталях, основные факты в показаниях каждого осужденного остаются неизменными. Лёб не просто наводит нас на мысль, что это единодушие было замыслом инквизиторов. Он предлагает считать более чем вероятным то, что узников оставляли наедине на некоторых очных ставках, чтобы они могли договориться и рассказывать одно и то же.
Для такого предположения нет ни малейших оснований. В записях с процесса писец четко указывает, что инквизиторы присутствовали на всех очных ставках; важно также помнить, что эти записи не предназначались для обнародования, а должны были передаваться в секретные архивы инквизиции, так что любую идею о намеренно созданной подделке можно раз и навсегда отмести как совершенно необоснованную.
Но даже если бы не зафиксированный письменно факт присутствия инквизиторов на очных ставках и отсутствия у заключенных возможности прийти к соглашению, все равно крайне трудно было бы поверить в то, что они договаривались между собой, чтобы в конечном итоге быть сожженными на костре. Попытка Лёба сделать этот довод резонным – наименее убедительная часть очень талантливой, но совершенно неубедительной статьи. Она, конечно же, демонстрирует его недостаточную уверенность в том, что такая ситуация может получить общее признание.
«Мы могли бы понять, – пишет он, – что виновные договорятся между собой, чтобы вместе отрицать совершенное преступление, или чтобы смягчить вину, или переложить ее на других. Но в чем смысл договоренности, чьей целью, как в этом случае, является чистосердечное признание в настоящем преступлении? В этом случае обвиняемые напрасно старались бы. Но все становится понятным, если они, наоборот, готовились признаться в преступлении, которое никогда не совершалось».
Лёб опроверг свой довод абсолютным допущением, что договоренность существовала. Мы не можем это признать, полагаясь на имеющиеся сведения. Но если даже признаем, разве что-то существенно изменится? Мсье Лёб говорит, что «все объяснимо, если они готовились признаться в преступлении, которое никогда не совершалось». На наш взгляд, это ничего не объясняет. Какая цель могла заставить их прийти к согласию, чтобы сделать несовершенное преступление предметом единодушного признания, которое неизбежно приведет их на костер? Какую выгоду они надеялись извлечь из подобной ложной версии?
Одним из главных препятствий к неприятию истории как сфабрикованной является признание Юсе «раввину Аврааму» в тюрьме Сеговии. Лёб признает это, и, хотя он делает решительную попытку преодолеть это препятствие, его доводы слишком произвольны и не оказывают существенного влияния на этот вопрос, даже если их принять.
Но если Лёб совершенно неубедителен в своих попытках доказать, что распятие ребенка – выдумка, ничто не может быть более убедительным, чем его первый аргумент: даже если мы сочтем историю правдивой в том виде, в котором она содержится в досье Юсе, этот поступок следует рассматривать не как ритуальное убийство, а исключительно как магический ритуал. С этим выводом вам придется согласиться, хотя на первый взгляд и захочется решить, что распятие ребенка послужило обеим целям. Подобное мнение сложилось у инквизиторов, когда они спросили, почему ребенка распяли, а не убили каким-либо иным способом, раз для магического обряда требовалось лишь его сердце.
Ответ заключается в том, что распятие было выбрано в качестве насмешки и поношения Страстей Христовых. Но это совсем не то же самое, что ритуальное убийство или «повешение Амана». Если
