Основы пневматологии - Владимир Алексеевич Шмаков

в христианстве истинное глубинное значение таинств обнаруживается лишь в пластическом созерцании. — В крещении погружение в воду в монадном аспекте есть лишь символическое воспроизведение Крещения в Иордане и иерархическое соподчинение нового члена Церкви Христу. В пластической действительности это есть реальное «вхождение в поток» (Гераклит) Божественной Реальности и Вселенской Церкви. Освященная вода есть конкретно-спекулятивное, а потому вхождение в ее эмпирическое естество есть и включение в Пластичность Божества, во вневременный Иордан. В таинстве евхаристии то, что в монадности есть лишь символическое воспроизведение Тайной Вечери и сопричисление ко Христу в Его аполлоническом (хлеб) и дионисийском (вино) ликах, в пластической стихии есть реальная теофагия, слияние с Божеством одновременно и в Его монадности (частицы хлеба), и в Его пластичности (вино). Лишь в пластическом созерцании догмат пресуществления перестает быть только символом и выражает онтологическую действительность. Сюда же относится глубокое, сложное и страшное учение о к р о в и как сущности жизни и основе всякого культа7. В таинстве священства благодать передается наложением рук епископа. Всякий церковный сан возникает в непрерывной преемственности от апостолов и передается непосредственным прикосновением, как бы заряжением. Если в монадности это воспринимается лишь символически, то в пластичности это есть акт реального включения в непрерывный поток христианской соборной Церкви. В таинстве покаяния человек уничижает свою субъективную самость, отрешается от эгоизма и стремится очиститься от грехов через погружение в поток. Это и свершается наложением рук священника на голову кающегося. Аналогичное сказанному нетрудно установить и по отношению к другим таинствам.

Внутреняя жизнь религиозного сознания и величественные образы религиозных деятелей истории также становятся доступными пониманию только при свете доктрины о пластической стихии. Здесь логические нормы и монадные методы оказываются совершенно неприложимыми: самая яркая религиозная личность, самые возвышенные ее переживания и самое глубокое ее влияние на современников и даже на ряд последующих поколений — в монадных категориях представляются бледными, плоскими, однообразными и патологически непонятными. Все, что может сделать монадный биограф, психолог или историк, — это только указать причудливость и эксцентричность деталей, факт их выхода за пределы обычного, их непонятность и общую иррациональность. Прямое постижение здесь вовсе является недоступным, а потому все излагается не иначе как противопоставлениями и методом от обратного. Религиозные деятели естественно разделяются на две группы. — Первая, сравнительно весьма немногочисленная, определяется ярким доминированием монадности: здесь религиозный пафос обусловливает лишь общее устремление мировоззрения, его эротическую теоцентричность, но самый процесс восхищений к горнему и конкретная реализация интуитивных данностей свершается по приемам и в формах монадной категории. В западном христианстве классическими примерами могут служить блаж. Августин и Фома Аквинат, а в восточном — кагшадокийцы. Подавляющее большинство религиозных деятелей и по количеству, и по важности значения относится ко второй группе. Природе их сознания и внешней эмпирической деятельности монадность или вовсе чужда, или, во всяком случае, находится в крайне соподчиненном положении. Все усилия из духа были всецело направлены на ту. глубинную психическую жизнь, которая совершенно невыразима в каких бы то ни было формах и логических фигурах. Эта жизнь состоит лишь в беспредельном углублении самоощущения, в раскрытии несказанных тайников сердца, в безмолвном умилении ума и в цело-купном перерождении отношения к себе и ко всему окружающему. Сюда относятся все те подвижники, аскеты и святые, которые именно и составляли всегда и у всех народов основную сущность и силу религии, как в ее духовном основоположении, так и в аспекте историческом. Сами основатели великих религий в подавляющем большинстве случаев не оставляли ни определенно выраженного монадного мировоззрения, ни даже писанных книг. Своим пламенеющим духом они лишь возбуждали могучий поток устремления к Горнему, основополагали основные качествования его ритма, и уже только спустя сравнительно много времени этот поток в своем историческом прохождении выкристаллизовывал системы теологии, этики и других дисциплин целостного монадного мировоззрения. Настроенное в монадной категории конкретно-эмпирическое сознание совершенно бессильно понять глубину и полноту духовной жизни этих подвижников. Что делали люди, жившие целые десятки лет в полном одиночестве, какая сила подвигала их на тяжкие испытания, откуда брали они решимость возлагать на себя тяжкие невзгоды и идти на мученическую смерть? Все попытки дать на это ответы жалки и явно несостоятельны, равно как и находятся в очевидном противоречии с непосредственной эмпирической психологией. Даже под влиянием сильнодействующих наркотиков и патологических заболеваний экстазы длятся лишь весьма недолго и скоро вызывают пресыщение и разочарование. Равным образом и никакая любовь к интеллектуальным созерцаниям не может устоять перед тяжкими лишениями и мучительнейшими пытками. Чтобы принести все блага жизни в жертву, нужно иметь надежду получить нечто бесконечно ценное. Одной надежды на будущий мир слишком мало; такая сильная надежда возникает весьма редко, да и не может удовлетворять все запросы в течение десятилетий. Очевидно, что уже в этой жизни подвижники получали великую награду за все понесенные лишения, и притом такую, что она вполне оправдывала все для этого претерпенное. И действительно, все жизнеописания подвижников полны рассказов о великом блаженстве молитвенных созерцаний и умилений души. В глубине сознания они находили целый мир, глубина и богатство которого неописуемы. Их переживания были так сильны и так многообразны, что они вполне наполняли долгие гоДы пустынножительства и удовлетворяли психологически непреоборимую жажду вечно нового и сильного, Эти люди жили не в мире своей ограниченной самости, не в мире форм и их реализации и систематики, но в пластическом потоке духовного мира. Все аскетические упражнения были не только этическими средствами очищения от греховности, исправлением проступков или влечений. Аскеза есть творческое делание, есть теургия, реальное перерождение естества человека. Приемы аскезы, науки йоги тождественны на протяжении тысячилетий и во всех религиях. Монадное восприятие аскезы как только этической дисциплины есть наивное искажение ее действительной сущности. В Индии, где аскеза получила столь широкое распространение, она прямо объявлялась лежащей по ту сторону добра и зла, т. е. преодолевающей самую сущность этики. Так, мы читаем в «Бхагават Гите»:

Аскеза есть не только путь искупления в монадном смысле, т. е. уравновешивание дурных деяний на весах небесного правосудия, т. е. нечто вторичное, но прямой метод пластического развития. Аскеза очищает естество человека в самом прямом, непосредственном и даже материальном смысле. В аскетических упражнениях человек утончает вибрации своего индивидуального потока, т. е. повышает иерархическое достоинство его становления в категории предстояния. Этим он реально входит в интимное соприкосновение с высшими планами, сливается с горними реальностями, входит в их среду. Сопряжение с высшими монадными началами является уже только следствием, ибо его душа получает возможность унисонного вибрирования с их высшей природой, воспринимать более тонкие веяния и жить в