Портреты святых. тома 1-6 - Антонио Сикари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Комбони страдал, но не давал себя смутить: «На меня нападали святые и разбойники», — говорил он. Он защищался, когда это от него требовалось, но соглашался на что угодно, лишь бы только все работали на пользу его «несчастных черных».
Мы не должны быть этим смущены, так как среди шлака блистало золото.
Вот как Комбони за несколько месяцев до смерти будет рассказывать о столкновении с одним их своих самых критичных миссионеров: «Тогда я заключил: "Сын мой, пиши, что хочешь против меня Его Преосвященству; напиши и в Рим, в Пропаганду и Папе, что я негодяй, достойный виселицы и т. д. Но я всегда все буду тебе прощать, всегда буду тебя любить: довольно, если ты всегда будешь оставаться в миссии, будешь обращать и спасать моих дорогих нубийцев, и ты всегда будешь моим дорогим сыном, и я буду благословлять тебя до самой смерти". Тогда он мне ответил: "В этом не сомневайтесь, я умру в Нигриции и там, куда вы поставите меня работать для негров". Тогда я обнял его и сказал: "Moriamur pro Nigritia" (лат.: "Умрем за Нигрицию")» (П.16.7.1881 г.).
Невзирая на клевету и противодействие со стороны многих его сподвижников, он был назначен епископом. Более того, при чтении указа о назначении становится ясным, что в нем содержалось и его торжественное оправдание от всех обвинений.
Итак, он вернулся в качестве епископа в свою огромную епархию и тут же вынужден был столкнуться с отчаянным положением. Как раз в тот год новая страшная засуха поразила Судан. Вследствие ее случился неурожай, затем голод, затем разразились эпидемии тифа и оспы. Люди умирали, как мухи.
Население целых городов и деревень сократилось больше, чем наполовину. Люди пили ту же скудную воду, что служила для мытья; ели все, что казалось съедобным: от подошв сандалий до собак, кошек, мышей. Откапывали из земли и кости мертвых животных.
Миссионеры тоже один за другим были сражены чумой.
Комбони оставался во все более полном одиночестве. В Европе никто и словом не удостоил эту трагедию.
Когда заболели почти все его собратья, он пишет: «Из священников остался я один: я — и епископ, и настоятель, и прислужник, и врач, и санитар, и могильщик».
В миссии прокатилась волна страха: все, кто приехал туда со слабыми духовными побуждениями, сбежали или вернулись на родину; многих монахинь вызвали в Европу их Конгрегации.
«Сколько я выстрадал… Уверяю вас, что праведный Иов купался в радостях и наслаждениях, если сравнить его со мной. Он был терпеливее меня, но я выстрадал больше его», — будет он впоследствии рассказывать одной благодетельнице.
Возможно, он чуть преувеличивает, чтобы тронуть ее, но продолжает, разумеется, не желая солгать: «Я провел четырнадцать месяцев, не имея возможности поспать хоть один час в сутки».
И завершает: «Как я ни разбит тяжкими трудами, огорчениями и бесконечными заботами, я чувствую в себе мужество льва… Дело Божие должно продолжаться на царственном пути креста, и следует благодарить Бога» (П.15.8.1879 г.).
Он вновь вынужден вернуться в Европу в попытке найти свежие силы: людей и средства.
И как обычно, когда он уезжает, опять начинают распространяться письма с жалобами на этого епископа, который без конца разъезжает по миру. Рим, с одной стороны, использует его для выполнения бесчисленных поручений, а с другой упрекает его в абсентеизме. Даже епископ Вероны бывает не вполне корректен.
Было столько ничтожества вокруг этого доброго гиганта, который беспокоился о своем несчастном народе.
Но в Италии начинает распространяться и самое позорное обвинение: Комбони, якобы, одержим нездоровой страстью к одной монахине сирийского происхождения, которая очень помогла ему в Африке и которая пожелала перейти в его заведение.
Теперь она находится в веронском центре, где, невзирая на то, что у нее больше миссионерского опыта, чем у других, с ней пытаются обращаться, как с послушницей.
Комбони защищает ее. Тем, кто имеет подозрения, он гордо возражает: «Я потел и страдал, чтобы спасти белых, черных, протестантов, турок, неверных, грешников и проституток. Я просил милостыню от Москвы до Мадрида, от Дублина до Индии, чтобы спасти черных и белых, чтобы поощрить призвание добрых и злых, я делал добро людям, которые после плевали мне в лицо… я просил милостыню и потел, чтобы накормить бедных, несчастных, священников, монахов, монахинь, зануд и ублюдков, и не должен потеть и просить милостыню для Вирджинии, которая была одним их самых верных и умелых работников в диком и непроходимом винограднике Африки и которая всегда была ко мне добра?» (П.19.3.1881 г.).
Так, защищая одну лишь свою дочь, он описывает бесконечную широту своего апостольского сердца. Но для некоторых мелочных и подозрительных личностей это только лишнее доказательство.
Он смог возвратиться в миссию в начале 1881 года. Страдания, причиненные засухой, не закончились, и материальные средства иссякали все быстрее.
Между тем в Италии продолжались сплетни о его воображаемой связи, нанесшие серьезный вред монахине, которая по этой причине терпела нападки; на нее смотрели с подозрением и обращались с ней откровенно несправедливо. Говорили, что она — «язва миссии».
Даниэле бросает вызов сплетням и стоит за нее горой. «Я всегда спасал души и никогда не потерял ни одной… Зная, как Вирджиния доверяет мне, моему характеру епископа, основателя и отца, я не могу и не должен предать ее».
Он даже скажет: «За то, что я сделал для Вирджинии, Бог вознаградит меня равным образом и даже более того, что я могу заслужить, всю жизнь потея и умирая ради спасения Нигриции» (П.24.9.1881 г.).
И кажется почти невероятным, чтобы человек, который убеждал императоров и кардиналов, дворян и интеллигентов в пользу Африки, писал также одно письмо за другим Кардиналу Префекту Пропаганды Веры, чтобы защитить несправедливо обвиненную монахиню, — будучи убежден, что от спасения одной-единственной души зависит спасение мира. И это были последние письма в его жизни.
«Я жду от Иисуса Рая за то, что я сделал для этой несчастной!» — таков крик его души в одном из писем за полгода до смерти.
Но он кричит также, что в его сердце «никогда не было другой страсти, кроме Африки», «Африка — моя любовь», — пишет он однажды с достоинством, которого его клеветники не могут даже себе вообразить.
Однако
