У свободы цвет неба (СИ) - Аусиньш Эгерт

   На вечернем чае обстановка мрачнела с каждым днем. В некий момент в чае начал появляться коньяк, скоро сравнявшийся объемом с чаем, а потом занявший в кружках господствующее положение. Развитие событий имело естественный предел - и он наступил, когда чая в коньяк долить забыли. На третий такой вечер Валентин, покосившись на стол в лофте, объявил клубу: "С завтрашнего дня и впредь пьем строго по графику, пока не завалили нахрен все, ответственным за график будет... - и, обведя присутствующих тяжелым взглядом, выбрал, - будешь ты, Глюк". В ответ на едкую реплику из угла в ключе "не продешеви на изменениях", он добавил: "В строю должно быть не менее трети клуба, за исключением выходного дня".

   Очередной пьяный вечер пришелся как раз на "день тишины". Его и совместили с подведением итогов. В результате совмещения выпивки на среднего участника пришлось совсем по чуть-чуть - не больше стакана. Хватило как раз для того, чтобы осознать всю красоту расклада и всю неловкость собственного положения. Примерно к середине "списка кораблей" Перец с Белым сложились домиком и обменялись несколькими репликами, после чего отозвали Валентина на двор покурить. А вернувшись через пять минут, Валентин объявил:

   - Друзья, с перечислениями можно заканчивать, и так все ясно. Выходов у нас три. Два сомнительных и один странный. Мы можем распустить клуб на радость всем этим шавкам, можем начать публично открещиваться от всей их брехни, провоцируя их продолжать, а можем даже не забить, а показать им то, чем они нас пытаются выставить. Выставить они нас пытаются ублюдками без чести и совести, которые почему-то согласны убирать за ними навоз задешево и поставлять им то, добывать что самостоятельно у них кишка тонка. И с этими предложениями они к нам будут идти все равно. Давайте подумаем, что из наших интересов и предпочтений может хотя бы внешне сойти за эти ожидания. И что из этих ожиданий нам эстетически не противно.

   Дальше было скучно, трезво и долго: делили направления развития, а в полночь пришел еще и Айриль и поучаствовал, добавив пару идей и несколько забытых обстоятельств - словом, тоже вложился. А к открытию избирательных участков даже тем, кому можно было пить по составленному графику, пить уже не очень-то и хотелось: "Ключик" не то чтобы постановил выходить из сумрака, он этот сумрак планировал собою занять. Целиком. График пьянок пригодился снова примерно через месяц, когда до клуба начало доходить, чем стал портал и вся инфраструктура вокруг него. Получалось, что то, что раньше было политикой, стало бизнесом, и, на взгляд "Рыцарей", очень крупным. Доволен этим был только Айриль. Причем не просто доволен. Он, просмотрев план развития, с усмешкой заметил, что, кажется, свою родную мать он имеет все шансы перерасти в ближайшие годы, если не месяцы. А главное, император на него обижаться за это не имеет никаких поводов. И тут же спросил Валентина, хочет ли тот быть представленным государю. В ответ на задумчивое "не особенно, но если надо..." маркиз да Юн сочувственно улыбнулся: "Увы, не обойдется".

   И вот тогда Валентин накидался до полной потери чувствительности конечностей, но все равно остался трезвым. И поскольку спать пойти он не мог физически, то остался в лофте размышлять над проблемой. Проблема выглядела жутковато: если приемный мальчик Полины собирался представить его своему императору, то выходило, что "Последние рыцари" простили саалан. За все, начиная с цирка, Эрмитажа и аварии в Сосновом Бору, включая гибель первого капитана клуба в рейде, и заканчивая тем, что они сделали с Полей, о которой Витыч просил позаботиться и которой пришлось ради благополучия людей, того не стоящих, положить сперва свою репутацию, потом здоровье, а теперь и возможность работать по специальности. За сгоревшую от рака легких жену Валентина. За дочку Марго, которой не досталось антибиотиков в двадцать первом году, и она не пережила всего-то навсего гнойный плеврит. За отца Кая, попавшего под вторую сааланскую раздачу в двадцать седьмом году на считанные недели раньше Полины. За Саню, друга дочери Белого, лидера боевого крыла, так и не успевшего сесть на мотоцикл. И за многих, многих других и многое, многое другое. И как не сказать это все сааланскому императору в лицо, для Валентина было вторым вопросом. А первым, и очень больным, было: "А как после этого в зеркало смотреть?"

   И Валентин думал. И думал. И думал, пока поздний сентябрьский рассвет не принес ему адское похмелье, а с мучительной головной болью и тошнотой - единственную ценную мысль. "Сделать империю абсолютно зависимой от нас - это отличный способ рассчитаться за все, что они тут устроили". Зависимость... Страшнее этого для любого, доросшего до членства в клубе, не было ничего. То, что это путь в никуда и хороший способ продолбать не только свою жизнь, Витыч объяснил всем еще до аварии очень хорошо. С подачи как раз Полины, отдавшей за свободу больше, чем у нее было, и превратившейся в собственную тень, исчезающую от резкой реплики в сети. И вопрос, надо ли клубу победить так, чтобы империя понимала свое поражение, или им достаточно будет самого понимания, что теперь они без империи могут, а империя без них уже не может никак, нужно было нести именно Полине. С объяснением позиции, согласно которой это и есть победа. Пусть и слишком непонятная для парада девятого мая.

   День капитана клуба и всех участников вечернего совета ушел на обычные дела людей, не спавших ночь и желающих вернуть ясность мышления. Полине на почту Валентин написал еще с утра, но не дождался ответа до вечера и позвонил. В ответ на вопрос, можно ли в гости, услышал не особо воодушевленное: "Ну приезжайте, авось и поместитесь" - и новый адрес, через двор от старого.

   Войдя, Валентин окинул взглядом коридор и часть гостиной, видимую от двери, и хмыкнул:

   - Чего ж тут не поместиться-то? Не вдесятером же пришли.

   - Чайник ставить? - обреченно спросила Полина.

   - Не надо, - поморщился Валентин, - с вечера перебрали, так за день налились водой аж до глаз. Мы с разговором, Поля.

   - Я догадалась, - кивнула она и присела на первый стоящий рядом стул, оставив гостям диван и два кресла.

   - А дочка твоя где? - поинтересовался Валькирыч.

   - У брата, через двор, - ответила Полина.

   - А, - кивнул байкер. - Познакомь потом, интересно. А вопрос у нас, Поля, весьма философского плана.

   Валькирыч коротко глянул на капитана клуба, и тот, глядя на паркет, заговорил размеренно и без эмоций, как обычно. Полина слушала, тоже глядя в пол, неподвижно и вроде бы безучастно. Когда Валентин замолчал, она спросила:

   - Что с боевым крылом теперь? Не всех же похоронили?

   - Все живые у нас, - включился в разговор Белый, - но ты же понимаешь... Проводки, нападения на конвои, перестрелки с оборзевшими кандидатами в конкуренты и особо упертыми таможенниками, да и старый криминал все еще не верит, что мы - это серьезно. То есть уже верят, но все равно на зуб пытаются пробовать. Льняные войны - они все равно войны. Со всеми прилагающимися реалиями.

   Полина задумчиво кивнула:

   - Еще пара лет таких развлечений - и живых не останется...

   Белый философски пожал плечами:

   - Война - это продолжение политики другими средствами, как сказал один немецкий генерал ровно две сотни лет назад или около того, а политика - это концентрированная экономика, как добавил другой немец полусотней лет позже. Этот второй был экономистом, но считают его почему-то политиком.

   - Георгий, - вздохнула Полина, - и фон Клаузевиц, и Маркс были великими людьми своего времени, это правда. Но нам бы с актуальными реалиями разобраться.

   - А с актуальными реалиями все почти ясно. Кажется, мы прыгнули выше головы, - медленно и мрачно произнес Белый. - И приземление на копчик крайне нежелательно. А старшой ставит вопрос, как всегда, ребром: говорить ли в лоб нашим дорого обошедшимся друзьям, что мы их сделали, и если нет, то как объяснять своим, что мы не прогнулись?