Любовь диктаторов. Муссолини. Гитлер. Франко - Лев Белоусов

К середине 30-х годов он превратился в настоящего небожителя, особенно после провозглашения себя Первым маршалом империи. Решением фашистского парламента это высшее воинское звание присваивалось лишь дуче и королю и тем самым как бы ставило их на один уровень. Виктор-Эммануил пришел в ярость: он лишь формально оставался главой государства. Робкий и нерешительный, король редко настаивал на своем мнении, а чаще просто такового не имел. Зато его неприязнь к Муссолини была глубокой и устойчивой. Монарх не забывал о революционном прошлом и антироялистских высказываниях диктатора, презирал его за плебейское происхождение и привычки, боялся и ненавидел своего «покорного слугу» за ту силу, которой он располагал.

Муссолини ощущал внутренний негативный настрой короля, но не придавал ему серьезного значения. В кругу семьи он не раз бахвалился тем, что «с Савойской династией можно покончить одним ударом», но делать этого никогда не собирался. Более того, он стремился укрепить союз фашизма с монархией, а в мае 1936 года преподнес королю титул «императора Эфиопии».

Это был период наивысшего триумфа диктатора, к которому он неустанно и последовательно стремился с момента захвата власти. Возглавив итальянское правительство, Муссолини не раз заявлял о необходимости «превратить Средиземное море в итальянское озеро», воссоздать империю и «оплатить великий счет», открытый Эфиопии в конце прошлого века, когда итальянские войска потерпели сокрушительное поражение и были вынуждены убраться из этой страны. Возрождение былого могущества и величия Римской империи стало одной из главных тем фашистской пропаганды и навязчивой идеей самого дуче, который кроме этой задачи, то есть расширения и укрепления господства Италии во всем средиземноморском регионе и на Балканах, каких-либо иных ясных идей и твердых принципов во внешней политике не имел. Как правило, он руководствовался сугубо прагматическими соображениями, стараясь из каждой конкретной ситуации извлечь максимум возможного для укрепления своего реноме. Он всячески пытался привлечь к Италии внимание крупных держав, изобразить увеличение ее веса в международной политике, снискать себе лавры вершителя судеб народов мира. Прагматизм толкал его к поиску трещин и противоречий в отношениях между европейскими государствами, к их углублению и расширению. Он был готов заключать какие угодно договоры, ибо они усиливали в нем чувство собственного величия, а на деле почти ничего не значили. В начале 30-х годов многие видные деятели стран Запада ценили Муссолини за его последовательную борьбу против коммунистов, за непримиримость ко всякой оппозиции, за поощрение крупного капитала. Особенно щедрым на комплименты оказался Уинстон Черчилль, назвавший дуче «романским гением». Но маститый политик оказался недостаточно прозорлив, чтобы в тот период разглядеть опасность, которую новоявленный «гений» представлял для сохранения мира в Европе, особенно в Средиземноморье.

Муссолини часто произносил речи о внешней политике и часто угрожал. Некоторые европейские дипломаты настолько к этому привыкли, что даже не придавали угрозам особого значения. Они не без оснований полагали, что крикливость дуче не подкреплялась ни военно-экономической мощью Италии, ни высокой боеспособностью ее вооруженных сил. Однако этих сил оказалось достаточно, чтобы разгромить бедную Эфиопию.

Италия долго выискивала повод для вторжения на ее территорию, пока наконец не спровоцировала пограничный инцидент. «Мы терпеливо нянчились с Эфиопией 40 лет, — с радостью возопил дуче, обращаясь к многотысячной толпе, собравшейся перед «Алтарем отечества» — грандиозным памятником Виктору-Эммануилу II, который во второй половине XIX века объединил Италию, — теперь хватит!» Когда дипломаты еще вели изначально обреченные на провал переговоры об урегулировании конфликта, король Виктор-Эммануил со слезами умиления на глазах уже провожал суда с войсками, отплывавшими в Восточную Африку, а священники призывали молодых католиков к осуществлению «цивилизаторской миссии» в отсталой, полуфеодальной-полурабовладельческой стране.

Захватчикам противостояло многочисленное, но почти безоружное воинство: ножи, копья, стрелы, допотопные винтовки были слабым противовесом танкам, артиллерии, самолетам и даже отравляющим веществам противника. Однако итальянским войскам, увязавшим в песках и не отличавшимся высоким боевым духом, потребовалось более семи месяцев, чтобы подавить сопротивление эфиопов. Они действовали в «лучших традициях» колонизаторов: выжигали леса, где скрывались беженцы, уничтожали деревни и поселки, расстреливали из пулеметов машины и объекты Красного Креста.

Лига Наций объявила Италию агрессором и приняла решение о применении к ней экономических санкций. Внутри страны это вызвало небывалый по масштабам взрыв националистических настроений. По Апеннинам прокатилась волна шовинистических манифестаций, молодые фашисты бросились записываться добровольцами на фронт, а власти развернули кампанию под названием «Золото — родине!». Трудно сказать наверняка, был ли именно Муссолини автором идеи сбора изделий из драгоценных металлов, но сам замысел оказался откровенно подлым — отобрать у итальянцев обручальные кольца, которые во многих семьях были единственной ценной вещью. Длинные вереницы людей потянулись к центральным площадям городов и поселков, чтобы опустить свои золотые кольца в дымящиеся курильницы и получить из рук монахов оловянные, становившиеся символом патриотизма. На площади Святого Петра в Риме первыми отдали кольца королева Елена и Ракеле Муссолини. Уклониться от участия в этой «добровольной» процедуре было невозможно. Люди побогаче в спешке покупали и жертвовали тонкие кольца, а свои собственные прятали до лучших времен. Вся эта кампания в конечном счете вылилась в гигантский фарс, так как кольца разворовали фашистские иерархи. После крушения режима они были обнаружены в квартирах некоторых из них — на этих кольцах крепились занавески.

Празднование победы над поверженной Эфиопией вылилось в национальный праздник. Король удостоил главу правительства большого военного «ордена Савои» за «подготовку, руководство и победу в самой крупной колониальной войне, какую знает история». Будучи абсолютным профаном в военном деле, дуче действительно пытался из Рима руководить боевыми операциями в пустыне. Он слал бесконечные телеграммы, которые престарелый маршал Э. Де Боно аккуратно складывал в верхний ящик походного стола. Теперь же, стоя на излюбленном балконе палаццо «Венеция», дуче снисходительно взирал на захлебывавшиеся в неподдельном энтузиазме толпы, мечтая о новых военных лаврах, захваченных землях и покоренных народах. Бедный Муссолини! Он наверняка рассмеялся бы в лицо тому сумасшедшему, который осмелился бы предположить, что всей его империи не суждено прожить и десятка лет, а нынешний триумф — это не начало победоносного шествия, а первый шаг на пути к неминуемой катастрофе. Такого «сумасшедшего» в тот момент рядом с ним не оказалось, но уже маячила зловещая тень другого — могущественного маньяка, захватившего власть в Германии.

Может показаться странным, но отношения между Гитлером и Муссолини, несмотря на вроде бы явное «родство душ», сходство идеологии и режимов, были далеко не братскими, хотя иногда выглядели таковыми. Диктаторы не питали друг к другу не только товарищеских чувств, но даже сколько-нибудь искренней симпатии. Применительно к Муссолини это можно утверждать наверняка. Отношение Гитлера к дуче было несколько сложнее. Оно претерпевало эволюцию в соответствии с превращением малозаметного баварского шовиниста в канцлера могучей европейской державы.

В 20-е годы, будучи уже вождем фашизма и итальянской нации, Муссолини видел в Гитлере мелкого подражателя своих идей, слегка бесноватого, немного карикатурного выскочку, написавшего «нечитабельную книгу «Майн кампф». Исполненный собственной значимости, дуче считал фюрера весьма слабым политическим деятелем, лишенным многих качеств, необходимых настоящему политику, и оказавшимся на «гребне волны» лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств. Единственное, что несомненно импонировало Муссолини, — это восторженное, по крайней мере внешне, отношение фюрера к нему как к политическому наставнику.

Всерьез «присмотреться» к Гитлеру пришлось в начале 30-х годов, когда национал-социалисты так окрепли, что заявили о своих претензиях на власть. Дуче стал более благосклонным и в знак расположения даже послал фюреру свою фотографию — прежде, несмотря на настойчивые просьбы Гитлера, он дважды отказывался это сделать.

Их первая встреча произошла лишь после прихода нацистов к власти — 14 июня 1934 года. Самолет фюрера приземлился на авиабазе Сан-Николо ди Лидо близ Венеции. Гитлер был в штатском: черный пиджак, длинные брюки в полоску, лежащие гармошкой на черных ботинках, серая фетровая шляпа и перекинутый через руку желтый непромокаемый плащ. Общий вид — провинциальный чиновник второго разряда, окруженный плотным кольцом дюжих молчаливых эсэсовцев.