Везунчик - Виктор Бычков

Убедившись, что Кацы зашли в свой дом, Антон пошел за Васькой, чтобы вдвоем провернуть это дельце. «Так будет надежней, – рассуждал староста. – Вдвоем, не один. Лошадь запрягать не станем, дойдут и пешком, не баре. Вот хохма будет, когда я их приведу!», – он уже сейчас предвкушал тот эффект, который вызовет его появление в комендатуре с еврейской семьей.

Щербич с пистолетом в руках шел впереди, за ним кучно, прижимаясь друг к другу, семенили дети во главе с Мишей, следом портной вел свою жену, повисшую у него на руках. Последним, на некотором удалении, вышагивал на своих длинных ногах помощник старосты Васька Худолей с винтовкой на перевес.

Все сложилось очень удачно, арест прошел без сучка и задоринки: обреченные безропотно, молча собрались, ни кто даже не упрекнул Антона.

На выходе из деревни, у крайних хат, стояла толпа людей. Это насторожило Антона, но он не остановился, а продолжал идти, надеясь на месте сориентироваться, и принять решение. Мыслей о том, что ему угрожает опасность, не возникала. К его удивлению, толпа даже не думала расступиться, чтобы дать им дорогу, а молча, насуплено стояли и смотрели на приближающихся. Антон еще успел отметить для себя, что среди людей не было ребятишек. Обычно, ни одно событие не обходилось без их присутствия, беготни, а сейчас их он не видел.

– Разойдись! – староста размахивал пистолетом, заставляя людей расступиться, дать им дорогу. Однако ни кто не двинулся с места.

– Отпусти несчастных! – раздался из толпы чей-то немолодой голос. – Побойся Бога!

– Кто, кто это сказал? – Щербич все понял, зачем здесь собрались люди. Они хотят помешать ему доставить евреев в комендатуру. Но не на того напали!

– Разойдись! Дорогу! – у Антона взыграло ретивое. – Пристрелю любого, кто станет на моем пути! Ну! – и выстрелил в воздух.

Толпа как будто ждала этого: вокруг Антона сомкнулось людское кольцо, повернувшись, он еще успел увидеть, как у Васьки отобрали винтовку, а его свалили на землю. Евреев уже ни где не было – они затерялись в этой людской массе. От сильного удара в ухо Щербич не устоял на ногах. На него тут же навалились несколько мужиков, отняли пистолет, а кто-то несколько раз хорошенько припечатал его сапогом в бок. Сжавшись в калач, староста крутился на земле, стараясь увернуться от ударов, и прикрыть хотя бы голову. Злость, ярость, и еще что-то звериное проснулось в нем, заставило лихорадочно искать способ спасения. Захотелось жить, жить, любой ценой жить! Ни когда еще Антон не был в таких ситуациях, не был таким беспомощным, как сейчас. И ни когда еще он не хотел так жить, как теперь, поверженный, у ног своих односельчан. Но надежда на спасение была, она сверлила мозг, заставляя его предпринимать хоть что-то, но спастись, ведь он же везунчик!

Под ремнем за поясом Щербич всегда носил свой пистолет ТТ, что отнял у раненого офицера в лесу под Бобруйском. Разъяренные мужики не могли знать о нем. Выхватив его, он начал стрелять из земли вверх без разбора, не целясь, сначала по ногам, а потом и в толпу. От неожиданности народ расступился, кинулся в стороны, а Антон все стрелял, пока не кончились патроны. Чей-то крик, чьи-то стоны были подтверждением того, что его выстрелы достигали своей цели: он жив, а кто-то ранен. Главное – он живой!

Антон и Васька стояли напротив друг друга, и смотрели вслед уходящим землякам. Они остались на дороге одни – безоружные, жалкие, побитые, но живые. Щербич ясно, отчетливо понял, что его власть над деревней, над людьми кончилась! Но сдаваться он не намерен, нет. Он повержен, но не побежден! Эта мысль придала ему сил подняться, привести себя в порядок, и вселила надежду на будущее.

Еще отчетливее он понял, что и деревня ему не простит: слишком хорошо он знал ее жителей. Значит, его спокойная жизнь тоже кончилась! Ну что ж, все только начинается!

С такими мыслями староста вместе со своим помощником направились в комендатуру.

День еще не закончился, а только перевалил на вторую половину, как они опять вернулись в Борки. Но не одни, а с хорошей подмогой.

На этот раз приехал помощник коменданта лейтенант Шлегель с ротой солдат. Опять была оцеплена деревня, всех жителей согнали к зданию бывшей колхозной конторы. Женщины, мужчины, старики и дети стояли окруженные со всех сторон автоматчиками, и с ужасом наблюдали, как солдаты в спешном порядке строят посреди площади две виселицы. В нескольких местах над деревней поднимался дым – горели дома; хозяева могли лишь наблюдать с площади, как гибнут в огне их постройки, да слушать, как ревет сгорающий заживо в хлевах скот. Начавший моросить нудный осенний дождь заставил поторопиться немцев: еще ко второй виселице только начали привязывать веревку, а на крылечко конторы уже вышел помощник коменданта в окружении солдат, и внимательно вглядывался в толпу. Прямо перед ним стояла закутанная в платок учительница начальных классов Зинаида Васильевна Лукашина. На руках она держала полуторагодовалую дочку, к ее ногам жался трехлетний сын. Красное пальтишко девочки резко выделялось на фоне серой людской массы. Шлегель указал рукой на эту семью, и тут же солдаты выдернули из толпы мать с детьми. Потом он сам спустился с крыльца, подошел вплотную к людям, прошелся вдоль несколько раз, и из толпы были выведены еще бригадир полеводческой бригады Лазарев Иван Никодимович, и местный печник и гармонист дядька Семен Горчаков.

Антон нашел в толпе свою мать: как и всегда, она была рядом с теткой Верой Лосевой все в том же темно-коричневом платке и рабочей телогрейке. На этот раз она пыталась куда-то идти, вырывалась из рук соседки, и даже бранилась на нее. Ему было хорошо видно с крыльца, с каким трудом ее удерживает рядом с собой Лосева, как ей помогают односельчане. Комендант уже несколько раз упрекнул Антона из-за матери, что, мол, ты ее довел до сумашедствия, и это его, как сына, не украшает.

– Вы посягнули на святое – подняли руку на представителей законной оккупационной власти, и на собственность великой Германии, – гневно, яростно начал свою речь лейтенант Шлегель. – Великая Германия ни когда не прощает своим врагам, а ее мощная рука всегда настигнет любого, кто посягнет на ее ценности. Вы не повиновались распоряжениям законной власти, вы укрываете еврейскую семью, хотя знали, что за этим последует смерть. Вы подняли руку на представителя власти, хотя знали, что и за это ожидает смерть. Вы похитили собственность Германии, за это тоже следует смерть! Как видите, вы в основе своей приговорили сами себя к смерти. Притом, сознательно. Я гарантирую, что мы железной рукой наведем здесь немецкий порядок, и не позволим на оккупированной нами территории творить безобразия всяким бандитам! Войска великого фюрера уже стоят на пороге Москвы. Наши мужественные солдаты рассматривают ее в бинокли. Крах ее неминуем, как неминуема победа доблестной Германской армии! Сейчас эти люди будут повешены, чтобы другим впредь было неповадно нарушать законы великого Рейха! Так будет с каждым, кто осмелится укрывать евреев, красноармейцев, коммунистов!

Горчаков и Лазарев уже стояли в кузове машины со связанными руками, подставив свои лица осеннему дождю. И сейчас ни кто бы ни смог определить, то ли дождь стекает по щекам, то ли слезы льются из глаз. Иван Никодимович смотрел куда-то вверх, через головы односельчан, иногда окидывая взглядом все пространство, что открывалось ему с высоты. Лицо его было сосредоточенным, как будто он решал у себя в уме какую-то задачу, и ни как не мог решить ее.

Семен, напротив, суетился, жался к бригадиру, как будто старался и здесь найти у него спасение, выход из этой ситуации. Искал глазами семью, внуков, не находил, и опять жался к Лазареву.

Антон с крыльца наблюдал за мужиками перед виселицей, и опять его поразило их поведение: не просили пощады, не плакали, и воспринимали свое положение с участью обреченных, но не панически, без страха! Как такое могло быть, ему это было неведомо. На секунду вспомнил себя у ног односельчан, и ужас опять сковал его душу: жить, любой ценой жить! И мстить, мстить за несбывшиеся мечты, за унижение, и за свой страх перед смертью! Мстить!

– Простите, люди добрые, не поминайте лихом! – голос Ивана Никодимовича немножко подрагивал, когда ему на шею набросили веревку. – Прощайте! – и замер, высоко задрав голову.

– Я этих сволочей встречу на том свете, котел им в аду такой сварганю, что чертям тошно станет! – печник даже воспарял духом, осмелел.

Машина под ними ни как не хотела заводиться, чтобы отъехать с места и лишить их опоры.

– Вот сволочи! Даже повесить нормально не… – Семен не успел до конца договорить, как его толчком в спину сбросили с кузова. Следом – бригадира, и их тела замерли, вытянувшись на веревках, вдоль заднего борта.

Над площадью пронесся тяжелый вздох, отдельные вскрики, плач. Автоматчики еще теснее окружили толпу, раздалось несколько выстрелов по верх голов, и народ опять затих.