Тайны гениев - Михаил Казиник

Здесь, как это часто происходит в поэзии Пастернака, мы мгновенно попадаем в такое измерение, где театральные бинокли соизмеримы со звездами. С театральной точки зрения речь идет об известном каждому актеру эффекте: когда смотришь в зал со сцены – не видно ничего.

Но зрители, глядящие на освещенную сцену через бинокли, видят каждую морщинку на лице актера. Они увидят вблизи гримасу Смерти, они будут обстоятельно наблюдать в бинокли трехчасовой путь Гамлета к Смерти.

Но здесь есть и другой образ:

Сцена – это наша Планета, а “тысяча биноклей на оси” –

звезды – иные миры, наблюдающие за нашим миром,

в котором происходит невероятная трагедия.

Кто же в этом случае на сцене?

Гамлет? Да!

Актер? Конечно!

Но и не только.

Прочтите внимательно третью и четвертую строчки этого катрена, и перед вами появится образ Того, Кто в стихе именуется “далеким отголоском”.

Того, кто однажды очень давно перед “наставленным сумраком ночи” уже просил своего Отца “пронести эту чашу мимо”.

Вот он и появился, третий участник трагедии – Иисус Христос.

Эпизод Нового завета, где Иисус из “сумрака ночи” Гефсиманского сада обращается к своему Отцу с неожиданной просьбой отменить все ужасы:

мучения,

предательство Петра,

унижение,

боль,

бичевание,

распятие.

То есть отменить все, что ему предстоит.

Это эпизод невероятной силы.

Мне кажется, что по выразительности, по человечности, по трагичности вряд ли есть в мировой литературе эпизод глубже, сильнее, пронзительнее чем этот.

Давайте разберемся почему.

Вся идея христианства зиждется на жертве, на искуплении Сыном Божьим грехов человечества.

Все к этому шло, все было логично и продумано до деталей.

Дева Мария рождает Сына Божьего, то есть Богочеловека.

Того, Кто обладает божественным знанием, но одновременно и человеческой нервной системой.

Как Сын Божий, Иисус бессмертен, но как человек – смертен и даже испытывает страх смерти (“душа моя скорбит смертельно”).

Этот страх смерти, который испытывает человек-Иисус чувствуется во многих евангельских эпизодах.

Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.

Кульминация этого страха в эпизоде “моления о чаше”.

Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус –

“И отошед немного, пал на лицо Свое, молился и говорил –Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта”.

Да ведь это же ужасно!

Представьте себе, что молитва сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца,

и сказал бы Он:

Да что же это я делаю?!

Обрекаю на страшную смерть родного сына?!

Все отменяю!

Иди ко мне, родной!

Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!

Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?

Представьте себе мысль Христа:

если отец сжалится

и жертва не состоится – значит,

не будет Баха и Достоевского,

Рембрандта и Гёте,

фресок Микеланджело и Грегорианского хорала

не станет Руанского собора и собора в Севилье

не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли и...

Не станет того грандиозного защитного фона над Планетой, который будучи вдохновлен христианством спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.

Поэтому дальше Иисус говорит:

“впрочем не как я хочу, но как ты”.

Вот это и есть вторая половина фразы в “молении о чаше”.

В Евангелии от Матфея между обращением сына к отцу о спасении и его отменой нет никаких пауз – только точка с запятой, но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.

Итак:

“Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси!”

Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?

Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.

Так вот о каком “далеком отголоске” говорит Гамлет! Правда, дальше идут иные|чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что Иисус подписался бы под каждым из них.

Гамлет говорит отцу:

“Я люблю твой замысел упрямыйИ играть согласен эту роль”.

И дальше:

“Но сейчас идет другая драмаИ на этот раз меня уволь”.

Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: уволь!!! Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного слова, ибо оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени. Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой.

Кто же он?

Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак

из XX века,

из коммунистической страны, где, как во времена Христа

и как во времена Гамлета:

“...продуман распорядок действийИ неотвратим конец пути”.

Христос был предан распятию,

Гамлет был предан смерти,

и Поэт говорит о себе:

“Я один, все тонет в фарисействе.Жизнь прожить – не поле перейти”.

Он, Пастернак, тоже предан.

Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами. Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают его вчерашние друзья. И все из-за романа “Доктор Живаго” – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.

Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.

Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканным способом – полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.

Итак, стихотворение Пастернака “Гамлет”, состоящее из шестнадцати строк, охватывает две тысячи лет развития человечества.

В нем шесть участников:

Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.

“Я один, все тонет в фарисействе”, – так может сказать каждый из них.

Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.

Вот что такое быть актером!

Вот что значит быть человеком искусства!

Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении “О знал бы я, что так бывает”.

Это – одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов.

В нем человек искусства и, в частности, актер сравнивается с Гладиатором.

Хотя слова “ГЛАДИАТОР” нет в стихе, оно подразумевается. Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра бой гладиатора.

Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства начинается в Колизее.

“Но старость – это Рим, которыйВзамен турусов и колесНе читки требует с актера,А полной гибели, всерьез.Когда строку диктует чувство,Оно на сцену шлет раба!И здесь кончается искусство,И дышат почва и судьба”.

Может быть, никто еще в русской поэзии не сказал столь жестко и четко о сути искусства. Вот о чем я думаю, когда слышу о ребенке, мечтающем стать актером.

Глава 12. “Но кто мы и откуда”

Мы приходим в сей мир гениальными. Я в этом убежден. Посмотрите в глаза новорожденного – в них отражается Вселенная.

Если бы новорожденный мог говорить, то мы получили бы ответы почти на все вопросы, на которые не можем ответить сами.

В глазах новорожденного – отсвет происхождения. Но этот контакт нам не дан – приходится ждать, пока ребенок заговорит.

И вот наконец!

Но увы, ребенок учится земной речи через подражание, и шансов услышать ответ на главные вопросы бытия у нас уже нет.

Пожалуй, самое сложное интеллектуальное действие на Земле – это разговор с трехлетним. Мы обязаны признаться, что чаще всего делать этого не умеем, ибо не обладаем достаточной глубиной мышления. Нам не хватает парадоксальности во взглядах. Нам не хватает самостоятельности, непредсказуемости. Ибо мы – “излеченные”. Нас удалось вылечить от гениальности.

По-настоящему говорить с трехлетним может только взрослый гений, то есть тот, кого не удалось вылечить. Каждое рождение – это божественный шанс, но этот шанс удается осуществить в лучшем случае один раз на миллион. Ибо система не нуждается в гениях, она запустила механизм подавления гениальности.

Вместо гения формируется то, что я называю “средний разумный тип”. То есть социальная особь, мыслящая стереотипно и полезно.