Тайны гениев - Михаил Казиник

Ибо, чему нельзя дать точное определение, то есть ввести в понятийные рамки, не является объектом для научного рассуждения.

“Хорошо”, – скажет человек искусства.

Это значит, что культура сродни религии и, как нельзя дать определение Бога, так нельзя определить культуру какой бы то ни было формулой.

И все же нам придется если не определить понятие культуры, то хотя бы ограничить рамки этого понятия.

Мы исключим из него бытовую культуру. Если этого не сделать, то понятие “культура” в духовном смысле станет донельзя расплывчатым. К тому же мы заблудимся окончательно. Скажем, был ли Бетховен культурным человеком? В бытовом смысле – не очень.

Расплескивал воду, когда мылся по утрам, мог принимать гостей в засаленном домашнем халате, был часто несдержан в общении.

Но с точки зрения духовной культуры он, Бетховен, стоит на небывалой высоте, ибо написанная им музыка является высочайшим достижением духовной культуры человечества.

Мы исключим из культуры понятие “массовая культура”, ибо она-то как раз – явление досуга и ставит своей целью развлечь на досуге, отвлечь массы от монотонного труда, перевести от конвейера производственного к конвейеру, скажем, музыкальному.

Массовая культура не требует яркой индивидуальности воспринимающей личности, она, напротив, стремится нивелировать личность, ввести его в массу, в толпу, лишить индивидуума неповторимости.

Не активность личности – цель массовой культуры, а, напротив, поглощение личности социумом. Личность, полностью и безальтернативно поглощенная массовой культурой, – личность легко манипулируемая, управляемая.

Таким образом, можно сказать, что массовая культура – не только не часть культуры большой, но и ее антипод. Массовая культура – это абсолютная правота толпы.

И здесь не могу не процитировать гениального Бердяева:

“Почти чудовищно, как люди могли дойти до такого состояния сознания, что в мнении и воле большинства увидели источник и критерий правды и истины”

Вот и выясняется: проще сказать, что НЕ культура, чем сформулировать культуру.

“Культура – это лишь тонкая яблочная кожура над раскаленным хаосом”.

Ф. Ницше

Мне очень нравится это определение культуры, данное одним из самых великих мыслителей на нашей Планете. И это, конечно же, никак не научное, но истинно поэтическое определение.

Хотя я не прав. Оно – глубоко философское, а значит, все же научное.

Но философия очень часто ближе к поэзии, чем к науке. Значит, все же поэтическое.

Мне настолько нравится ницшеанское определение культуры, что именно оно вдохновило Шестую главу этой книги. Удивительно перекликается, но одновременно противостоит мысли Ницше идея русского философа князя Трубецкого:

“Горит только то, что тленно. Противостоять всеобщему пожару и разрушению может только то, что стоит на незыблемой и вечной духовной основе”.

И это – тоже о культуре.

У меня есть собственное определение культуры, но оно уже совсем не научное.

Это, скорее, пожелание.

“Культура – это когда смерть Ромео и Джульетты волнует больше, чем храпящий за стенкой сосед”.

Как я уже сказал, оно совсем не научное. И конечно, совсем уже не поэтическое. Но мне кажется, что-то в этом есть.

Ибо наша жизнь существует в двух измерениях.

Там, где преобладает бытовое измерение, нет предназначения, ибо оно – лишь набор более или менее приемлемых способов выживания, и все формы переживаний, стрессов и расстройств существуют на уровне обыденного сознания. (В моем определении храпящий за стенкой сосед – безусловное основание для переживаний.)

Второе же измерение, на мой взгляд, есть подлинно человеческое, так как цель человека – победить ужас знания о смерти своей бессмертной сущностью. (Как Ромео и Джульетта, смерть которых не существует в духовном понимании, ибо их любовь пребывает вне времени.)

Для тех, кто глубоко общается с великой музыкой, она – энергия, объединяющая нас с энергией Вселенной, наш подлинный язык. Поскольку он, язык этот, не связан с выживанием нас как земных тел, то он дает нам ощущение совершенных и бессмертных структур Вечности. Те, кто общается с поэзией на глубинном уровне, обретают иной уровень сознания и речи, где образы, формально взятые из бытовой речи, преображаются в символы, приближающие нас к языку вневременному.

Приведу несколько примеров. Сравните две фразы:

“Я скоро умру”

и пушкинскую

“Я скоро ВЕСЬ умру” (выделение мое. – М.К.)

Разница между первой и второй фразой грандиозна. Первая – констатация факта, земная печаль по поводу предчувствия смерти. Пушкинское же ВЕСЬ в сочетании со словом УМРУ рождает сложнейшую ассоциативную связь. Во-первых, в этом ВЕСЬ УМРУ мысль о том, что в поэте что-то уже умерло раньше, что он проходит через много смертей.

Во-вторых, мистическое ощущение бездонности и многосоставности.

Я, которое – ВЕСЬ.

В-третьих, поэту приходит в голову страшная мысль, что, возможно, смерть – это окончательно, и ничего другого ТАМ не будет. То есть смерть ВСЕГО – это смерть и души и тела.

В-четвертых, Пушкин осознает, что он ВЕСЬ – это так много, бесконечно много, и с ним умрут ненаписанные стихи, невероятные мысли, безмерные чувства.

В-пятых, скоро Пушкин напишет еще одно стихотворение, где он полемизирует с самим собой:

“Нет, весь я не умру – душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежит –И славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит”.

Но в этом четверостишии, ставшем хрестоматийным, есть один подвох, о котором, разумеется, не упоминает ни одна хрестоматия.

Пушкин утверждает, что он не умрет ВЕСЬ только до тех пор, пока на земле существует хоть один поэт.

И не лишь бы какой поэт, а именно “пиит”.

Пушкин не случайно использует здесь архаическую форму слова “поэт”. Здесь опять тонкость.

Не просто поэт должен остаться жить “в подлунном мире”, но поэт-хранитель, охранитель или, выражаясь языком Пастернака, “вечности заложник”.

Еще один пример:

Роман Ф.М. Достоевского “Преступление и наказание” внешне выглядит как детектив, ведь речь в нем идет об убийстве человека и о расследовании этого убийства. На самом же деле перед нами – одно из величественных творений человеческого Духа. Поскольку в первых же главах нам называют имя убийцы, традиционный жанр детектива отменяется. Ибо смысл подлинного детектива – держать нас в неведении о том, КТО УБИЛ, до самого конца произведения и этим подогревать наше чисто человеческое любопытство. Сообщив же имя убийцы в самом начале книги, Достоевский резко уменьшил количество читателей своего “детектива”.

Вопрос же в романе Достоевского не “КТО УБИЛ?”, а “ПОЧЕМУ?”.

Только после прочтения романа глубокий читатель поймет, что роман сей не об убийстве человека, но о принципах, путях и возможностях уничтожения ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

И что роман написан не о прошлом убийстве, но об убийстве будущего. Что эта книга не о том, как плохо быть убийцей, но о самоубийственной философии планетарного масштаба, о возможных путях Цивилизации.

На самом деле перед нами не роман даже, а продолжение Священного Писания на новом этапе существования человечества. Предупреждение о возможных страшных завихрениях и последствиях перехода человечества из Гармонии в Хаос. Столь равнодушное отношение автора к интригующему сюжету в подлинном произведении литературы – не редкость.

Вернемся к шекспировской трагедии “Ромео и Джульетта”, где Шекспир в первых же строках рассказывает о двух юных героях, которые полюбят друг друга и погибнут. Остается только позавидовать уровню посетителей шекспировского театра “Глобус” времен самого Шекспира, если великий англичанин не боялся уже в первых строчках пересказать все содержание пьесы. Значит, в шекспировские времена, в отличие от нынешних голливудских, зрители следили не столько за сюжетом (кто убъет, кто выживет и кто не выживет и т. д.), сколько за самим процессом развития трагедии. И прежде всего развития мысли.

Для чего я поднял здесь вопросы о Достоевском и Пушкине, Шекспире и Ницше, князе Трубецком и Бетховене? Моя задача – показать: все, о чем мы говорили в этой главе, – стремление развенчать отношение к культуре как заполнению свободного времени, фактору досуга. На самом деле культура – определяющий вектор нашей жизни, показатель подлинных ценностей человеческого существования. Образно говоря, чтение тысяч и тысяч детективов – это фактор досуга. Чтение же романа Достоевского “Преступление и наказание” – это попытка познать смысл жизни.