Формозов А.Н. Шесть дней в лесах - Алексей Формозов

Ночь повисла над островом сплошным черным пологом. Острыми струйками холода проползала, змеилась и тянулась к костру через еловые стенки, беспокойно металась, гудела, стонала, скрипела в темных вершинах деревьев. "Эх, только бы к утру немножко затихло. Иначе — пропал ток". Мальчики молчали, тоскливо слушали нараставший шум леса. "Видно, не стихнет". В небе робко мигнула одна звездочка, другая, третья... "Разорвало облака... может, прояснится". Гриша сунул еловую ветку в костер. Она загорелась не сразу, но зеленые хвоинки вспыхнули, дружно с тонким жалобным писком согнулись, сделались красными, потемнели, рассыпались. Звуки отдельных хвоинок сплелись в стон умирающей ветки. Казалось, десятки маленьких существ разом покинули свои жилища, с плачем унеслись ввысь. Мальчик подкладывал ветку за веткой — стоны хвоинок превратились в тонкие высокие вопли. "Брось! Не надо, — нервно проговорил Севка. - Давай лучше что - нибудь споем". В костер подбросили дров, сели ближе друг к другу, затянули невеселые песни. О, как странно звучали слабые голоса ребят, прильнувших к огню - жалкому пятну света, затерянному в безбрежной темноте громадных тревожных лесов!

Ветер то затихал, то снова усиливался. Холод сердитыми струйками пробирался к костру. Казалось, конца не будет ночи мрака и зловещих звуков. Только под утро ребята уснули чутким сном, прижавшись друг к другу под нависшими корнями упавшей сосны.

XII. Глухари поют!

"Ну, все ли взяли?" — "Кажется все". Севка снова пошарил в постели из еловых ветвей, в последний раз взглянул на костер. Друзья двинулись, трясясь крупной дрожью от холода и сдерживаемого волнения. Было совсем темно, но какое - то неуловимое предчувствие безошибочно говорило им, что близится рассвет. "Вот здесь!" — "Да нет же... Ну, куда ты, прямо!" В темноте деревья острова казались великанами, страшными, причудливыми, березовые пни — чем - то вроде белых черепов, маленькие полянки — бездонными ямами. Мальчики долго не могли найти брода.

"Помнишь, как говорил тот деревенский охотник? 3 - а - б - у - л - ю - к - а - л - и по болоту", — Севка хихикал, Гриша сердился, шипел, без плеска погружал ноги в воду и вынимал их так же бесшумно. "Сурьезный мужичок", — дразнил его Севка. Водяные круги, тускло поблескивая, расходились от ног, качали одинокие камышинки, что - то шептали им и прятались, добравшись до кочек. Триста метров показались невероятно длинными. Оба были счастливы, почуствовав под ногами вместо зыбкого мха влажную почву "глухариного острова". Две белые зарубки на сосне смутно мерцали, несмотря на темноту. "Видишь, как вышли!"

Звезды холодно и лучисто вспыхивали, показывались и исчезали лишь кое - где на небе. Словно незримая рука гасила их там, где в эту минуту плыли невидимые облака. Ветер по временам затихал — лес засыпал с легкими вздохами, сосны прекращали скрип, тихо, сдержанно шушукались в полудремоте... Затаив дыхание, превратившись в слух, мальчики стояли уже минут пятнадцать. Еще вечером они бросили жребий — еловую ветку, и Севке досталось подскакивать к первому глухарю. Вот почему его разбирало особое нетерпение. К тому же — сырые ноги сильно зябли от неподвижности.

"А вдруг они здесь не токуют? Не лучше ли будет разойтись в разные стороны?" — Севка намеренно давал Грише большое преимущество: идя направо, тот будет двигаться против ветра, издалека слышать глухарей и не так путать их шумом шагов. Гриша согласился. Две неясные фигуры медленно растаяли в темноте, уплыли каждая в свою сторону.

Севка прошел шагов семьдесят, прислонился к дереву и решил слушать, не сходя с места. Ветер слабо дохнул с востока. Зашушукались, заговорили и запели сосны. Дерево тихо покачивалось у плеча мальчика, говор леса навевал на него легкую дремоту, опутывая сознание еле уловимыми, смутными, как сон, воспоминаниями о том, что он как будто всегда, в продолжение многих лет, стоял здесь и слушал, слушал этот вековечный ропот. "Но что это"? Еле слышное, невнятное скрипение и потрескивание, точно тихий - тихий лепет, почти сливаясь с говором вершин, блуждало в темноте, слабо выделяясь своим особым ритмом. "Вот опять! — Севка прислушивался, не дыша, и замер так, что даже сердце перестало биться. — Опять!.." Скрипение и шелест повторялись с равными промежутками, и, едва только ветер притих, Севка ясно различил два колена — слабое щелканье и несколько более звучное "скирканье", или "точенье", глухаря, разыгравшегося далеко в темной глубине острова.

"Он, он, он!" — восторженно прошептал мальчик. Кровь бросилась ему в голову, щеки горели, руки дрожали, закидывая ружье за плечи. "Ну!" — мальчик приготовился к прыжку. "Тэке - тэке - тэке - тэке — тэкеррррре - цирси - цирси - цирси - цир - си..." — слабо, сквозь дымку полусна, неслось с токовища. Раз — метнулся вперед мальчик, лишь только послышалось "тэкеррррре", два - три, скирканье еще не прекратилось, а он уже стоял неподвижно. Маленькая пауза опять: "Тэке - тэке - тэке - тэке - тэкеррррре - цирси - цирси - цирсици - цирси - цирсици". Раз - два - три — снова три огромных бесшумных прыжка... "Тэке - тэке - тэкеррррре..." Раз - два - три! Севка перемахнул через яму с водой, споткнулся о пень, еловая ветка сердито хлестнула его по лицу, и он убедился, что действительно "искры" из глаз могут сыпаться целым дождем, но стоял неподвижно задолго до конца скирканья. Песня непрерывно следовала за песней, прыжки — за прыжками, сплетаясь в странную дикую пляску, несущую смерть среди темных стволов еще непробудившегося леса. Песня за песней, прыжки за прыжками!

Глухарь был старый, хороший "певун"! Раньше всех проснулся он на сосне, где провел ночь. Осмотрелся, долго щелкал отрывисто и коротко, водя по сторонам головой и прислушиваясь. Темнота дышала покоем, однотонно шумели вершины да пошевеливалась в ветвях неподалеку ночевавшая глухарка. Он щелкал все чаще и чаще; увлекся, уже горел, сокращая промежутки между следовавшими один за другим звуками до тех пор, пока они не слились в сплошное пощелкивание, а скирканье полилось само собой. Тогда глухарь распустил веером хвост, свесил крылья, оттопырил перья бороды и шеи. Двигаясь боком по горизонтальному суку сосны, он пел восторженно, в радостном самозабвении, лишь изредка прислушиваясь, не скрипит ли другой глухарь, вызывая на драку, и поворачивался то туда, то сюда.

Странные это были песни! Они могли родиться только в лесу и только в лесу были понятны! Потрескивание веток и скрип вершин были их основным мотивом. "Деревянные звуки", как окрестил их Севка. Но они следовали один за другим такой волнующей, задорной вереницей, в ее захлебывающемся, страстном ритме было столько огня и весеннего трепета, что песни попеременно обдавали мальчика то жаром, то холодом. В каком - то безумном упоении, в полубреду он несся сказочной пляской, громадными прыжками по мягким мхам, мимо куч хвороста, продираясь сквозь ветви. Старый "певун" позабыл о врагах и опасностях — песни лились одна за другой. Севка уже слышал совсем ясно каждый звук, отчетливо различал металлический скрип оттачиваемой косы в звучном скирканье и вдруг впереди себя увидел темный силуэт человека, прыгавшего так же, как он. Это был Гриша. Весь жар, все упоение сразу исчезли у Севки. Глухарь пел в Гришиной стороне, и, хотя Севке по жребию принадлежал первый выстрел, он считал нужным уступить. Бесшумно, под песни, теми же большими прыжками, он стал удаляться в свою сторону и остановился шагах в восьмидесяти.