Учитель музыки - Алексей Анатольевич Притуляк

– К Рачихе?

– Ну, к мадам Бернике. В тот день она же меня обедила.

– А что это был за мужчина?

– Да почём я знаю, я его ни разу не видал. Он когда постучал, вы открыли, и он вошёл. Сказал только: «Это я, господин Скуле, как договорились, принёс вам…» Чего он там принёс, я не расслышал, потому что вы тут заорали: «А-а, я вас жду, проходите, проходите». Ну и всё, он вошёл и всё сидел у вас, покуда я обедаться не ушёл. Потом я вернулся, а его, видать, уже не было, как и вас тоже. Потому что я часа два ждал, когда он уходить будет, думал у него сигарету стрельнуть и деньжат – по виду-то он крутой дядька, при деньгах. Ну вот, а его всё не было. Тогда я думаю, дай к вам постучу. Стучал, стучал, а вы не открыли. Вы, наверное, вместе с ним и ушли, а вернул вас уже тот, другой, мужик – пьяного и в кровище. Вы ещё где-то свой плащ посеяли, потому что в одном пиджаке вернулись.

– Не только плащ, – кивнул Эриксон, который молча слушал и терялся в догадках о том, что бы это всё могло значить.

    Но никаких идей не посетило его утомлённый загадками разум, кроме одной: Йохан морочит ему голову, и все эти россказни – продолжение спекталя, затеянного Клоппеншульцем, или кто тут у них главарь шайки. Конечно, Клоппеншульц подослал к нему этого не по годам сообразительного мальчишку, который явился к Эриксону под каким-то дурацким надуманным предлогом. Разумеется, Клоппеншульц совершенно правильно рассчитал, что Эриксон непременно начнёт задавать вопросы и поднатаскал пацана в «правильных» ответах. Да, его продолжают плавно подводить к тому, что он убийца, какой-нибудь маньяк, психопат. Как там сказал этот философ: «Человека совсем нетрудно свести с ума. Достаточно дать ему понять, что его хотят свести с ума, а всё остальное он сделает сам», – так да?

    В общих чертах план этой банды психопатов был понятен, неясными оставались только детали, и их предстояло прояснить. Но пусть этим занимается полиция, а задача Эриксона – выбраться из расставленной чудовищной ловушки целым и невредимым.

– А вы правда кого-то грохнули? – спросил вдруг Йохан заговорщически, понизив голос и наклонившись к сидящему напротив Эриксону. – Я никому не скажу! – торопливо добавил он, заметив, должно быть, яростную искру в глазах Эриксона.

    Но тот, не отвечая, быстрым коротким движением схватил его за горло.

– Гадёныш! – прошипел он, поднимаясь, чтобы удобней было душить. – Ах ты ж гадёныш!

    Глаза Йохана полезли на лоб, губы моментально посинели, во взгляде отразился детский растерянный испуг. Он кое-как, с хрипом, вдохнул воздух но выдохнуть его уже не мог, потому что Эриксон стиснул пальцы сильней, прижимая мальчишку к столу, спиной к которому тот сидел.

– Грохнул… – шептали губы инженера. – Грохнул, говоришь?.. Твари, твари!..

    Казалось, ещё минута, и растерявшийся Йохан закатит глаза и задрожит, забьётся в предсмертных судорогах, но мальчишка оказался тёртым калачом. Нога его резко поднялась и голень впечаталась в пах Эриксона. Тот охнул от неожиданности, ослабил хватку и осел на табурет, хватая губами воздух и чувствуя, как металлический стержень боли пронзает его от промежности до живота.

– Понял, да? – просипел Йохан, и, едва отдышавшись, бросился из кухни. Хлопнула входная дверь.

    Эриксон ещё несколько минут сидел, скрючившись и держа руки в паху. Потом перевёл дыхание, закинул голову и расхохотался. Он не замечал, насколько одиноко, яростно и безумно прозвучал его смех в тихой квартире, которая не отозвалась ему даже скрипом полов.

8

    Флейта издавала несомненно приятные звуки, но была ли это музыка, Эриксон не знал. Во всяком случае, это не было какофонией. Он стоял у окна и перебирал пальцами отверстия флейты, как стоял Якоб Скуле в его сне.

    Моросил дождь. Сёренсгаде из жизнерадостной улочки превратилась в унылое серое ущелье между поникшими домами, чьи невыразительные взгляды глаз-окон, чьи зелёные и красные шляпы черепичных крыш не могли сейчас оживить погрузившийся в дождливую сентябрьскую тоску город. Редкие одинокие прохожие на узком тротуаре прятались от любопытных взглядов под чёрными и синими зонтами цвета уныния. Со стороны площади Густава Стрее доносился звонок заходящего на кольцо трамвая; где-то площадной музыкант играл на саксофоне джаз.

    Если бы Витлав Эриксон смотрел сейчас на мерную неспешную жизнь любимого города не из этого окна, а из своей мансарды, в которой располагался его тихий кабинет и где он любил сидеть после обеда за чашкой кофе с коньяком и пачкой сигарет, брошенной на подоконник, этот пейзаж не вызывал бы у него чувства безнадёжной тоски и беспросветной апатии, а лишь немного пощипывал бы душу уютной, тихой грустью воспоминаний, навеянных уходящим летом. Но от Сёренсгаде его отделяло сейчас узкое мутное окно чужой гостиной, притихшей в нервном спазме ожидания чего-то недоброго, и потому музыка, рождавшаяся в теле флейты, была дрожаща и надрывна.

    Как бы он ни убеждал себя, что слова Йохана следует пропустить мимо своего внимания, не вникать, на раздумывать над ними ради своего же собственного блага, но Клоппеншульц знал своё дело, и теперь мысли Эриксона снова и снова, по кругу, блуждали вокруг проститутки Линды, её «пастуха» Циклопа и двух загадочных мужчин, из которых по крайней мере один, если он существовал на самом деле, а не был лишь частью дьявольского плана философа, оказал на последние события в жизни Эриксона какое-то наверняка недоброе влияние. Со слов Йохана выходило, что они покинули квартиру Скуле вместе. Куда они направились? Совершили они убийство напару или тот, второй, лишь вывел опьянённого воздействием гипноза или наркотика Эриксона на жертву?

    О таинственном учителе музыки у Эриксона складывалось какое-то неясное, но скорее неприятное впечатление. Судя по всему, он обитал на самом дне общества, вёл жизнь распутную, рязвязную, грубую и несомненно опасную вследствие своей, кажется, неразборчивости в знакомствах. Чего стоят обитатели этого дома – Линда с её Циклопом, Йохан, в свои четырнадцать лет прошедший уже, видимо, огни и воды, бегемотиха Винардсон… Несомненно, Скуле был существом несчастным, но испорченным той средой, в которой ему приходилось обитать. И если Эриксон, человек, добравшийся до самой верхушки среднего класса, не был знаком с бедолагой учителем, то и жалеть об этом у него не было никаких оснований.

    А тот человек, что, по словам Йохана, принёс его, окровавленного,