Поворот к лучшему - Кейт Аткинсон

Зато теперь она расплачивалась сполна, ибо ни одному добропорядочному прихожанину суровой Шотландской церкви не уйти от наказания.

На середине подъема у нее началась одышка. Луизе было тридцать восемь, ее беспокоило, что она теряет форму. Болело как раз в том месте, где аппендикс, — если бы он у нее еще был. Она представила пустоту там, где когда-то гнездился жирный червяк-отросток. Его вырезали в прошлом году («выдернули» — так выражался персонал больницы). И матери, и бабушке Луизы делали аппендэктомию, наверное, и Арчи это предстоит.

Арчи что-то говорил насчет путешествия в «свободный год» между школой и колледжем, хотя для четырнадцатилетнего парня оба эти понятия — как путешествие, так и «свободный год» — были где-то в далеком, туманном и маловероятном будущем. Сможет ли она убедить его избавиться от ненужных органов прежде, чем он уедет из дома (если он уедет — он такой лентяй, навряд ли ему хватит задора), а не то полезет на какую-нибудь гору в Новой Зеландии, а тут — перитонит. Лет сто назад Луиза бы не выжила с таким диагнозом. Или вот зубы — зубы наверняка прикончили немало народу: абсцесс — и заражение крови. Царапины, простуды. Любой пустяк. Мать Луизы умерла от печеночной недостаточности: плоть цвета древнего пергамента и органы в формалине. И поделом. Когда на прошлой неделе Луиза ходила взглянуть на нее в кооперативном похоронном бюро, то с трудом удержалась, чтобы не взять с собой иглу — старый морской способ отличить живого от мертвеца — и не проткнуть ее желтый нос, похожий на кусок тухлого сыра. Просто чтобы убедиться, что она действительно умерла.

Похороны были три дня назад в крематории «Мортонхолл», служба прошла вяло, как и жизнь покойной. Хотя ее звали Эйлин, приглашенный священник все время говорил «Айлин», но ни Луиза, ни жалкая горстка тех, кто считал себя друзьями ее матери, не взяли на себя труд его поправить. Луизе было приятно, что это чужое имя превратило ее мать в незнакомку, постороннюю женщину.

Выполняя заключительную растяжку перед домом, она заметила какой-то предмет на пороге — на месте молочных бутылок, если бы в их районе развозили молоко. Невыразительная коричневая банка. Ее вдруг охватил необъяснимый страх. Бомба? Глупый розыгрыш? Внутри фекалии, черви или что-нибудь ядовитое? Совладав с паникой, она поняла, что это урна, внутри которой все, что осталось от матери. Она почему-то ожидала нечто более изящное и классическое — алебастровую амфору с флероном на крышке, а не пластиковую штуковину, больше похожую на коробку для чая. Она вспомнила, что двоюродный брат матери обещал забрать прах из крематория. Сама Луиза не стала бы так напрягаться.

Теперь придется решать, что делать с останками. Нельзя просто выбросить их в мусорный бак? У нее было чувство, что это противозаконно.

Она повернула ключ в замке, но дверь ждала хорошего толчка. Лето выдалось дождливое, все дерево в доме набухло — хотя дверь с самого начала была плохо подогнана. Дом не простоял еще и трех лет, но с ним постоянно что-то было не в порядке — все эти недоделки, которые так никто и не исправил, сколько бы она ни жаловалась: трещины в штукатурке, криво прикрученные розетки, незаземленная раковина на кухне. Спасибо, Грэм Хэттер. Это был дом из серии «Кинлох» — самый маленький из возможных семейный дом, но все же настоящий, «с двумя глазами и ртом», как те, что она рисовала в детстве. Дома, в которых жили идеальные семьи. Их она тоже рисовала: маму, папу, двоих детей и собаку. В действительности у нее была только мать, причем никудышная. Бедная Луиза. Вспоминая детство, она обычно думала о себе в третьем лице. Психиатр наверняка извлек бы из этого факта немало интересного, но ни одному психиатру никогда не добраться до ее головы.

Современные дома — дерьмо, но в новом районе Глен-крест было безопасно, насколько это вообще возможно. Большинство соседей в маленьком анклаве знали друг Друга хотя бы в лицо. Поблизости ни одного паба, действовала программа «Соседский патруль», гуляли молодые мамы с колясками, мужчины мыли машины по выходным. Предельно нормальная жизнь.

Она занесла урну в дом и поставила на сушку для посуды. Открутила крышку, высыпала немного содержимого на блюдце и пристально изучила, разгребая пепел ножом, словно судмедэксперт. Прах был зернистый, скорее шлак, чем зола. Луиза была почти готова найти в нем осколок зуба или кости. Токсичные отходы. Может, если налить в блюдце воды, мать воскреснет, прах станет глиной. Ее хрупкие, как крылья мотылька, легкие наполнятся воздухом, и она джинном выскользнет из урны, усядется напротив Луизы за слишком маленький стол на слишком маленькой кухне и попросит прощения за все сделанные в свое время гнусности. А Луиза ответит: «Слишком поздно, убирайся обратно в свою сраную урну».

Старый, замученный артритом кот неуклюже прыгнул на сушильную полку и с надеждой принюхался к содержимому блюдца. Здоровье Мармелада ухудшалось, где-то внутри росла опухоль, ветеринар сказал, что «очень скоро придет время», когда Луизе придется принять «решение».

Когда-то Мармелад был шустрым крошечным комочком шерсти, легким, как волан для бадминтона, а теперь превратился в мешок с костями. Он был старше Арчи, вообще Луиза знала этого кота дольше, чем кого бы то ни было, кроме своей матери, но та не в счет. Она нашла его котенком в заброшенном доме. У нее никогда не было домашних животных, она терпеть не могла кошек по-прежнему, но Мармелада она обожала. То же и с детьми: она терпеть не могла ни младенцев, ни тех, что постарше, но обожала Арчи. Она никому не могла рассказать об этом (особенно Арчи), люди решили бы, что она сумасшедшая, но ей казалось, что она любит Мармелада так же сильно, как Арчи. Или даже больше. Они были ее ахиллесовыми пятами. Говорят, что любовь придает человеку сил, но Луиза была уверена, что она их отнимает. Любовь штопором ввинчивается тебе в сердце, и ее невозможно оттуда вырвать, не разодрав сердце на части. Она поцеловала Мармелада в трясущуюся голову и ощутила, как к горлу подкатили рыдания. Луиза, да соберись же, черт тебя побери.

Входная дверь с шумом распахнулась и снова захлопнулась. Проход Арчи по дому сопровождался грохотом брошенных, уроненных и сбитых предметов. Этот мальчик — как шарик в пинбольном автомате. Он ворвался в кухню и чуть не упал, запутавшись в собственных ногах. Когда он родился, акушерка сказала: «От мальчиков бардак в доме, от девочек — в голове». Арчи устраивал бардак везде.

Вид у него был разгоряченный и взволнованный. Она помнила это чувство — когда нужно в разгар лета снова влезать в школьную форму. В Англии учебный год начинается в сентябре, но шотландские школы считают, что заставлять детей учиться в самую жару — отличная идея. Как это по-пресвитериански. Однажды чудесным августовским утром Джон Нокс выглянул в окно и увидел ребенка, катавшего по улице обруч, или что там делали дети в шестнадцатом веке, и подумал: «Этот ребенок должен страдать в жарком, душном классе, одетый в нелепую форму». Да, точно, Нокс, подумала Луиза. Эй, Нокс, оставь ребенка в покое.

Что случилось с ее маленьким мальчиком? Неужели это чудовище его съело? Еще не так давно Арчи был красивым ребенком: светлые шелковистые волосы, пухлые ручки, которые так хотелось поцеловать. Глядя на несуразное тело сына, будто собранное из разных чужих конечностей, не верилось, что он когда-нибудь станет привлекателен для женщин, что будет заниматься с ними сексом, щупать, нашаривать, биться в конвульсиях, что будет делать это с девственницами и замужними, со студентками и с продавщицами. При виде его новоявленного уродства, еще более жалкого оттого, что сам Арчи о нем не подозревал, у нее ныло сердце.

— Чё это? — спросил Арчи, указывая взглядом на блюдце с прахом. Ни «Привет, мам», ни «Как дела?».

— Моя мать, все, что он нее осталось.

Он непонимающе хмыкнул.

— Ее кремировали на прошлой неделе, — напомнила Луиза.

Публичное сожжение. Она не позволила Арчи пойти в крематорий, она держала его подальше от бабки, пока та была жива, и не собиралась менять правила с ее смертью. Луиза отпросилась с работы до обеда, сказав, что записана к врачу. И как такое вранье сходит с рук? Если бы кому-то пришло в голову просмотреть ее личное дело, он увидел бы, что в графе «мать» написано «умерла», — все ее знакомые считали, что это случилось давным-давно. «Она умерла для меня», — сказала бы Луиза, если б ее уличили во лжи.

Арчи поднял блюдце и пристально рассмотрел его содержимое.

— Клёво, — заявил он. — Можно я возьму себе?

Он не виноват (она ежедневно напоминала себе об этом) в том, что злобные биологические часы превратили его в работающую в две смены фабрику по производству гормонов. Ему нужно гонять в футбол, резаться в бильярд в церковном молодежном клубе или маршировать с кадетами — что угодно, лишь бы дать выход скопившимся в организме химическим веществам, но нет, он все свободное время валялся в своей вонючей берлоге, подключившись к айподу, игровой приставке, компьютеру, телевизору, словно какой-то гибрид — полуробот-получеловек, которому для жизни нужно электричество. Бионический мальчик.