Пир потаенный - Филип Жозе Фармер

На следующее утро я понял, насколько он плох. Голод терзал его. Даже в спокойном состоянии, без траты физических сил на такой утомительный труд, как ходьба в горах, ему требовалось гораздо больше еды. В середине утра голод одержал верх над его осторожностью. Мы пересекали небольшое каменистое плато со скудной растительностью, когда из-за куста внезапно вынырнул горный панголин. От удара пули калибром 9 мм животное покатилось по земле, неожиданно почувствовав сильный удар по спине. Я резко обернулся. Ноли глядел на меня, широко улыбаясь. Теперь у него была еда, и, более того, он заметил, что я был гораздо менее глухим, чем хотел казаться.

Он подобрал добычу, но заставил прошагать меня еще не менее пяти километров, прежде чем решил, что мы достаточно удалились от того места и, не подвергая себя опасности, можем позволить себе сделать привал. С помощью ножа он довольно ловко снял с панголина шкуру, покрытую крупными костяными щитками, похожими на огромные чешуйки, освежевал его, а потом выкопал ямку в земле. В ней он развел небольшой, почти бездымный костер. Затем из шкуры зверька Ноли соорудил примитивный горшок и наполнил его водой из недалекого ручейка. После этого он поместил этот горшок над огнем и стал кидать в него раскаленные камни из костра. Когда они остывали, он вытаскивал их и снова клал в огонь, заменяя их другими камнями из костра. И так он продолжал до тех пор, пока блюдо не было полностью готово. Получилось нечто вроде рагу, пресного и тепловатого, зато богатого белком. Мы наелись досыта, и там еще осталось достаточно для второго такого же сытного обеда. Ноли снял с меня наручники и приказал вытянуть руки перед собой. После этого он вновь их надел на меня и сунул в руки горшок с едой. Теперь я должен был нести нашу пищу. И это было не так уж глупо с его стороны, каким бы идиотом он ни казался.

Глава XVII

В тот вечер, связав меня крепче обычного, Анвер проглотил почти всю оставшуюся в горшке еду и крепко заснул на несколько часов. Проснувшись, он посмотрел на хмурое небо, вновь сыплющее на нас свой мелкий холодный дождик, на луну, едва просвечивающую сквозь тучи, и пододвинулся ко мне. Наклонившись, он сказал по-английски:

— Мне холодно и в то же время я горю, благородный лорд. Я сгораю от любви.

Монологи такого жанра могли бы добавить некоторое разнообразие в романы моего биографа, но читатели восприняли бы их как несуразность. Они забывают, что в жизни люди часто поступают именно так, как написано в книгах.

Я ничего не ответил. Ноли обнял меня и на короткое время замер, прижавшись всем телом. Он весь дрожал. Я вздрогнул, когда он провел своим языком по моему позвоночнику сверху вниз. Потом его рука скользнула подо мной и принялась ласкать мой член. Он крепко сжал его ладонью и стал медленно водить ею вперед, назад. Медленно и ласково, вперед, назад, вперед, назад… Жар его дыхания на моей шее, тепло руки вокруг моей плоти и теплые волны, проникающие сквозь одежду от его разгоряченного тела, все это грело и было скорее приятным.

У меня не было случая предаваться подобного рода сексуальным развлечениям со времен, пожалуй, моего отрочества. Я жил тогда среди больших антропоидов, которые позволяли своей молодежи предаваться сексуальным опытам любого рода до той поры, пока те не объединялись в пары. Как только у нас появилась способность к эрекции, я с моими мохнатыми друзьями быстро взяли в привычку тыкаться друг другу в прямую кишку и сосать друг у друга задолго до того, как у нас стала вырабатываться сперма. Самочки играли с нами и делали то же самое между собой. Однако мохнатые спутники игр моего детства имели размеры пенисов более чем скромные. Взрослый самец антропоида вырастает до роста в метр восемьдесят и весит около сотни килограммов, но его пенис в состоянии эрекции не превышает пяти сантиметров.

Прежде, чем у меня появился пух на лобке, мой кг (как эти обезьянолюди называют его на своем языке) стал приводить в восхищение все стадо. Позже он стал предметом вожделения всех самок и ревности среди самцов, что служило для меня источником многих проблем.

Когда у меня появилась способность к эякуляции, я еще продолжал заниматься сексуальными забавами с подростками обоих полов. Как написали бы строгие викторианцы: «предавался содомскому греху, будучи попеременно то активной, то пассивной стороной». Сосал сам и давал сосать другим. Конечно, это не было нашим главным времяпрепровождением, так как, кроме того, мы играли во все игры, которые существуют у молодых приматов (в том числе и у людей): бегали, дрались, боролись, играли в прятки, издевались и дразнили стариков, охотились на грызунов и насекомых, разоряли птичьи гнезда, играли в «пантера-я-тебя-убил» и в прочие подобные игры. Но каждый день мы посвящали нашим сексуальным играм, как минимум, по полчаса, не прячась от взрослых, которые никогда не мешали нам.

Старики начинают притеснять молодых, и иногда довольно сурово, лишь после того, как они выйдут из подросткового возраста.

Как следствие, я не страдал почти ни от каких запретов, с точки зрения сексуальной жизни. Я говорю «почти», потому что один запрет все-таки существовал: использование силы в целях добиться сексуальной награды. А проще говоря, запрет на изнасилование. Наши старшие чрезвычайно строго следили за этим и очень сурово наказывали тех среди нас, кто впадал в подобный грех.

Когда я созрел окончательно, интерес к особям моего пола пропал у меня почти окончательно. Я, конечно, никогда полностью не отказывался заниматься гомосексуализмом в том случае, когда не было ничего лучшего. Но я никогда не чувствовал внутренней тяги к нему и не замечал этого у взрослых обезьян. Гомосексуальная потребность, то есть гомосексуализм, как разновидность невроза навязчивых состояний, похоже, является продуктом нашей цивилизации, хотя и известны случаи среди тех, кого мы привыкли называть дикарями. Принудительное, вынужденное поведение всегда несет в своей основе какой-то невроз, почему я так и беспокоился по поводу оргазмов, происходящих у меня каждый раз, когда я убивал.

В ласках Ноли чувствовалась опытная рука знатока. Его огромная лапа стала вдруг нежной и чувствительной, как рука женщины. Но я оставался безутешным, не проявляя ни малейшей ответной реакции.

Не появись у меня эта аберрация, которая уже серьезно беспокоила меня, мой член наверняка бы «встал», и, может быть, даже появилось бы желание. Все хорошо знают, что для возбуждения иногда достаточно простого прикосновения. Ноли я не боялся. Конечно, я был разозлен, но сомневался, чтобы это было единственной причиной, мешавшей моей эрекции.

Затратив некоторое время на бесплодные усилия, албанец разочарованно вздохнул. Я почувствовал, как головка его члена прижалась к моему анусу. Его дыхание участилось. Он схватился руками за мои ягодицы и развел их в стороны. Но у меня исключительно сильные мышцы сфинктера, и я сжал его изо всех сил. Какое-то время он пытался преодолеть мое сопротивление, потом сказал:

— Дай ему дорогу, или я снова оглушу тебя.

У меня не было никакого желания вновь заполучить мигрень или, хуже того, какое-нибудь сотрясение мозга. Поэтому я ответил:

— Ладно.

Должно быть он смочил головку члена слюной, потому что тот почти сразу легко вошел в меня целиком.

Мне было больно, и к тому же сразу появилось неудержимое желание опорожнить кишечник. Ноли принялся ерзать своим членом вперед и назад, и боль усилилась. При каждом движении поясницы из горла его доносилось низкое ворчание. Я чувствовал, как жесткие волосы его лобка колют кожу моих ягодиц, когда он прижимался ко мне. Он вновь обнял меня, взяв мой член в одну руку, а другой лаская яйца. Я сжал зубы, стремясь перенести боль, не издав при этом ни звука. Я старался держаться стоически, подобно дикому зверю: мой биограф наверняка употребил бы это выражение, случись ему описывать эту сцену. Но, скорее всего, он постарался бы изгнать ее из своей памяти, так как она мало подходила к образу, созданному им в своих романах, и заменить ее описанием того, как я стоически переношу чудовищные пытки и мучения. Он никогда бы не позволил себе уронить мое «достоинство» смакованием сцены насилия надо мной.

Подобно большинству похожих на него людей, Ноли ощущал сейчас переполняющие его ложные сентиментальные чувства. С трубным, срывающимся ревом облегчения он «кончил», сделав напоследок серию сильных быстрых движений и плотно прижавшись в конце ко мне всем телом. Так, неподвижно, он застыл на моей спине на некоторое время. Лишь его грудь вздымалась и опадала в учащенном ритме. Потом он прошептал мне на ухо несколько слов на своем родном языке. Вероятно, слова нежности и любви. Он погладил мое лицо (я едва сдержал желание откусить ему палец) и осыпал поцелуями шею и плечи. Думаю, точно так же он вел бы себя с какой-нибудь проституткой как мужского, так и женского пола. В его ласках для меня было столько же нежности, сколько бы он отдал ее любой путане. Но, в любом случае, он чувствовал себя обязанным исполнить неписаный ритуал влюбленного.