Парадокс добродетели. Странная история взаимоотношений нравственности и насилия в эволюции человека - Ричард Рэнгем

Самая популярная из классических гипотез называется гипотезой “параллельной адаптации”. Согласно этой гипотезе, пониженная агрессивность, висячие уши и другие компоненты синдрома одомашнивания представляют собой адаптации, которые независимым образом появились в ответ на новые условия окружающей среды – а именно на жизнь с человеком. Мы скоро увидим, почему гипотезу параллельной адаптации можно уверенно опровергнуть. Однако легко понять, почему ученые могли считать эту гипотезу достойным решением загадки синдрома одомашнивания. Короткие морды и мелкие зубы могли быть адаптацией к более высокому качеству пищи, которая стала мягче того, чем питались предки одомашненных животных, и больше не требовала тщательного пережевывания. Белые пятна могли возникнуть потому, что позволяли хозяевам животных отличать их друг от друга, – или просто потому, что животные с белыми “чулочками” казались земледельцам особо трогательными. Висячие уши теоретически могли закрепиться потому, что не приносили никакого вреда, ведь домашним животным не так важно иметь острый слух, как диким. Если считать, что небольшой мозг означает худшую реакцию на опасность, то уменьшение мозга можно объяснить тем, что домашние животные стали жить в более безопасных условиях. Подобные объяснения сложились в гипотезу о том, что синдром одомашнивания – это просто набор параллельных адаптаций к новым, созданным человеком, условиям1.

Та же самая логика использовалась, как мы уже видели, и для объяснения эволюции человека. В основе этой логики лежит тот факт, что в течение последнего полумиллиона лет человек накапливал все больше культурных адаптаций. В приложении к животным гипотеза параллельной адаптации предполагает, что синдром одомашнивания возник как набор независимых адаптаций к “жизни с человеком”. В приложении к человеку гипотеза предполагает, что синдром одомашнивания возник как набор независимых адаптаций к “прогрессирующей культуре”. Более совершенные способы приготовления пищи могли привести к улучшению рациона, требовавшего менее активного пережевывания, в результате чего жевательный аппарат стал менее массивным. Более совершенные копья, далеко бьющие луки и стрелы и все более эффективные силки и сети могли снизить необходимость физической силы для успешной охоты, в результате чего мужчины стали менее маскулинными. Как и в случае с животными, гипотеза параллельной адаптации в применении к человеку подразумевает, что синдром одомашнивания никак не связан с пониженной агрессией. Согласно этой гипотезе, синдром одомашнивания возник у человека как набор независимых биологических реакций на появление различных культурно наследуемых умений и инструментов2.

Гипотеза параллельной адаптации так привлекательна потому, что она удовлетворяет ключевым требованиям теории эволюции. Биологи, как правило, по умолчанию считают, что эволюционирующие признаки представляют собой адаптации, повышающие выживаемость особи и ее способность к размножению. Этот адаптационный подход составляет ключевой принцип теории эволюции, которая благодаря Дарвину коренным образом изменила наше представление о жизни.

Однако бывают ситуации, когда адаптационный подход оказывается неверным. Биологические признаки не всегда возникают как адаптации. Например, соски не приносят никакой пользы самцам, но за 200 миллионов лет, прошедших с момента возникновения лактации, млекопитающие от них так и не избавились. Программа развития, приводящая к появлению сосков у эмбриона женского пола – где они имеют адаптивное значение, – также приводит к развитию сосков у эмбриона мужского пола, где они не выполняют никаких адаптивных функций. Мужские соски бесполезны, но избавиться от них, судя по всему, было бы дороже, чем оставить. Поэтому на протяжении миллионов поколений они сохраняются в неизменном виде, не принося никакой пользы. Мужские соски – пример того, как адаптационный потенциал организма может быть ограничен его программой развития3.

Мужские соски – самый яркий образец неадаптивного признака. Другой орган, который часто приводят как пример неадаптивного признака, – это клитор у птиц. У большинства птиц нет ни клитора, ни пениса. Однако у видов, спаривающихся в воде, обычно есть и то и другое. Если бы у самцов уток (селезней) не было механизма впрыскивания спермы непосредственно в тело самки, вся их сперма вымывалась бы водой. Поэтому у селезней, в отличие от большинства наземных птиц, появился пенис. При этом программа развития, приводящая к формированию пениса, также приводит к появлению клитора у самок. Как и в случае с мужскими сосками, клитор у птиц, судя по всему, представляет собой побочный продукт эволюции – признак, существующий только потому, что естественный отбор способствовал появлению пениса у самцов. Мужские соски и женские пенисы – это, конечно, любопытно, однако практическое значение их ничтожно. Тот факт, что их приводят в качестве главных примеров признаков, сохранившихся вопреки отсутствию адаптивной функции, показывает, насколько редким явлением остаются неадаптивные признаки4.

Поэтому всех так поразили результаты масштабного долгосрочного эксперимента, проведенного советским генетиком Дмитрием Беляевым. Он показал, что синдром одомашнивания – это вовсе не простой набор адаптаций. Оказалось, что синдром одомашнивания представляет собой набор неадаптивных признаков, появившихся в ответ на одно главное обстоятельство – одомашнивание. Весь синдром одомашнивания целиком, как показал Беляев, аналогичен мужскому соску. Это поразительный пример того, как неадаптивные побочные продукты отбора могут иметь важнейшее биологическое значение.

История Беляева – хорошее напоминание о том, как повезло большинству современных ученых, которые могут работать, ничего не боясь5. В 1939 году, в возрасте двадцати двух лет, Беляев получил свою первую должность в отделе разведения пушных зверей Центральной научно-исследовательской лаборатории в Москве. Прекрасный ученый, хорошо понимавший потенциальную ценность селекции для улучшения мехового производства, он был полон желания развивать эту область. Однако в Советском Союзе того времени заниматься генетикой было опасно. С 1924 года СССР возглавлял Сталин, и он считал западную генетику лженаукой, созданной для продвижения антисоветской идеологии6. Тех генетиков, которые не следовали линии партии, ссылали в исправительно-трудовые лагеря – и это в лучшем случае. Семья самого Беляева тоже пострадала от сталинской паранойи. Будучи подростком, Беляев восхищался исследованиями своего старшего брата Николая, известного генетика. В 1937 году Николая арестовали и без всякого суда расстреляли за интерес к прозападной генетике. Непредвзятые генетические исследования стали возможны только через несколько лет после смерти Сталина в 1953 году7. В 1958-м Беляев начал работать в Институте цитологии и генетики Сибирского отделения Академии наук СССР в Новосибирске. Там у него появилась возможность содержать сотни лисиц и других животных и наконец проверить идею, которая занимала его уже давно8.

Беляев интересовался синдромом одомашнивания в целом и, в частности, скоростью размножения серебристо-черных лисиц в неволе. Серебристо-черные, или черно-бурые, лисицы – это подвид обыкновенной лисицы, завезенный с канадского острова Принца Эдуарда в 1920-х годах. У чернобурок необычно окрашенный мех, известный в Сибири и по всему миру. К тому моменту, когда Беляев начинал свой эксперимент,