Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы - Владимир Дружинин

— Конечно, не каждый, кто ходит в церковь, верующий. Но кюре, собственно, это не так уж волнует. Подчинение — вот что нужно!

Наши шаги звенят в тишине. Уже темно, улицы безлюдны. В домах, состарившихся еще при герцоге Альбе, мерцают голубые экраны телевизоров. Над крышами, в ночном небе, мягко сияет колокольня собора, подсвеченная прожекторами.

Я благодарен Клоду. Он помог мне разглядеть сегодняшнее в зданиях-экспонатах.

Ведь оторопелому приезжему, листающему путеводитель, легко может показаться, что от средневековья остались лишь мертвые камни.

Солнце Фландрии

Однако, не следует пренебрегать путеводителем. Утром он показал мне дорогу к солнцу Фландрии.

Так хочется мне назвать искусство Возрождения, родившееся здесь с чудесной, неожиданной силой. Его горячие, огневые краски, запылавшие пятьсот лет назад.

Первый шедевр живописцев вольного Брюгге, первая их победа, ошеломившая современников, — это триптих братьев ван Эйк — Яна и Губерта. Триптих, а говоря по-русски, складень из трех частей, сделанный для церковного алтаря в Генте. Да, храмовая живопись, но совершенно новая, революционная по стилю и по духу!

Надо увидеть ее, чтобы почувствовать, какой удар нанесли братья ван Эйк по средневековым канонам и представлениям. И сколько вызвали свободомыслия, дерзких сомнений в умах сограждан!

Ван Эйки закончили триптих в 1432 году. Дата в истории искусства выдающаяся, поворотная — ведь впервые со стен церкви глянули не обескровленные, высушенные католической схоластикой лики, а крепкие, полнотелые фламандцы и фламандки. Таковы Адам и Ева, коренастые, крепко сбитые, отнюдь не блещущие красотой, начисто лишенные каких-либо примет божественного происхождения. Столь же земными получились и богоматерь, святые, играющие на арфах ангелы. А фоном для них служит не «святая земля» — условная, декоративная, как ее привыкли изображать, а родная Фландрия с ее селениями, с ее небом, с ее деревьями и цветами. Говорят, ботаники определили десятки видов растений, выращенных на триптихе кистью художника.

Писать для церкви принято было с подобострастием, как бы на коленях — ван Эйки поднялись с колен. И любопытно, что этот бунт художников одержал победу. Анафемы не последовало. Церковь — быть может, под давлением влиятельных прихожан — одобрила работу живописцев.

Это значит, почва для нового была уже хорошо подготовлена.

В музее Брюгге меня поразило творение Яна ван Эйка — портрет его жены. С этой фламандкой в рогатом чепце, внимательной, чуть насмешливой и словно слушающей кого-то, можно беседовать в небольшом, безлюдном зимою зале, можно угадывать ее мысли, особенно, когда к вам доносятся звуки карильона…

Я вспомнил работу другого художника, современника ван Эйков — Гиерра ван ден Бутса. Перед его портретом рыцаря мне казалось, что я смотрю прямо в лицо эпохе, — живое, без всяких прикрас. Художник словно говорил: не думайте, что сей сеньор — существо какой-то особой, высшей породы! Нет, он такой же человек из плоти и крови, как его оруженосец, как его крестьяне.

Искусство, расцветшее у портовых причалов, у складов, набитых шерстью, у станков и плавильных печей, небывало проникновенно обратилось к человеку.

У Гуго ван дер Гуса, живописца из Гента, фантазия неуемная, иногда горячечная. Но она не отделялась от земли. Библейский сюжет под его кистью обретал черты и аромат народной сказки, часто страшной, но затаившей где-то озорную улыбку простоватого на вид рассказчика. Изгонял зловещую церковность и лирический Ганс Мемлинг — горожанин Брюгге, хотя и он вынужден был писать по заказам духовенства. Его «Мучение святой Урсулы» в том же музее должно было внушать трепет молящимся, а на самом деле хорошенькая фламандка у декоративного шатра, среди воинов, выглядит скорее как героиня народного театрального представления. Хоть и целится в нее из лука бородатый красавец в латах, бояться нечего, все кончится благополучно…

Так пробилась на полотна во всех сюжетах реальная жизнь фламандцев на берегах Звина. Однако шедевры северного Возрождения не везде пришлись по вкусу. Великий итальянец Микеланджело, например, упрекал северян в стремлении «объять необъятное». Что он хотел этим сказать? Очевидно, то, что формы и краски окружающей жизни бесконечно разнообразны и уловить их все, перенести на полотно — задача немыслимая.

В Италии в ту пору утвердился другой стиль. Северяне и южане не учились тогда друг у друга, две школы живописи возникли самостоятельно.

В чем же их различие?

Я вспоминаю собор святого Петра в Риме — главный чертог католичества. Он воздвигнут мастерами Возрождения, но как отчетлив заказ церкви! Гигантский храм подавляет верующих своим величием, тяжелой роскошью. В Италии особенно ощущаешь власть церкви — диктаторскую, давно укоренившуюся. А простой люд беднее, чем на севере. Тем сильнее действуют на воображение посулы райского блаженства, награды на том свете.

Рафаэль — величайший художник итальянского Возрождения — не повторяет изможденные, землистые лики средневековья. Но его мадонна отличается от северных ее сестер. Плоти в ней меньше, больше мечты. Не скажешь, что перед нами крестьянка с берегов Тибра. Нежные, лучезарные образы Рафаэля как бы парят в южном синем небе.

Слабее, чем на севере, проникал на полотна простонародный быт. В искусстве царило возвышенное, идеальное.

Сказалось и влияние классических образцов. За ними итальянцам не надо было далеко ходить — античные статуи появлялись из раскопок, в сущности, у самого порога художника. Фигуры богов и героев, вполне человеческие, но совершеннейших линий и пропорций. Творцы этих скульптур не снисходили до заурядной повседневности.

В Италии могуче развилась скульптура. Ваятели древности вдохновили Микеланджело. Помню, как во Флоренции я остановился, потрясенный, перед его серией «Рабы». Фигуры не были закончены, они словно вырываются на свободу из камня, сковавшего их. Разумеется, и здесь напрасно искать черты современников Микеланджело, тогдашних флорентийцев. Нет, это титаны, мифические силачи ломают темницы, рвут цепи.

Художники севера не имели античного наследства. А протест против феодальных оков назрел. И прошлое, дикое, варварское прошлое научить ничему не могло. Лишь слабые отсветы культуры классического Рима достигали «низких земель». Северянам пришлось пробивать новые пути в значительной мере самостоятельно.

Искусство Возрождения на севере проще, грубее, ближе к конкретной земле — Фландрии.

В Брюгге, в Генте сложились свои законы, свои вкусы. Города на диво богаты, столетняя война, разорившая Францию и Англию, обошла этот край стороной. Оба города входят в обширный лен графа Фландрского, но мало зависят от него. Простой горожанин хочет видеть на полотне самого себя, свое жилище, свой труд. Быт землепашца, рыбака, ремесленника, торговца не считается низким, недостойным искусства, а напротив, привлекает куда больше внимания, чем мифы далекого юга. Живется здесь лучше, чем на юге, фламандец не склонен считать земное существование лишь мучительной ступенью, ожиданием утех на небесах.

И вот художники, поэты севера с небывалой в Европе силой воспевают радости жизни, прелести родной природы.

Так сложилась школа живописи — нидерландская школа, основанная братьями ван Эйк. Она нашла последователей в Лейдене, среди голландцев, и в Турнэ — чисто французском по нравам, словом, распространилась на всех землях нынешней Бельгии и Голландии.

Впоследствии нидерландская школа распалась на две — голландскую и фламандскую.

С голландской мы уже знакомы. Мы видели, как в Голландии революция стерла всякую церковность, всякие храмовые фрески, как обыкновенная натура стала главным и даже исключительным предметом искусства.

Фландрия осталась графской, королевской, католической.

Однако она не исчерпала себя в искусстве. Она дала миру Рубенса и плеяду его учеников.

Мы встретимся с ними. Но не здесь, в Брюгге, а в более молодом центре ремесел, торговли, творчества — в Антверпене.

Моряк по имени Антверпен

Я люблю море, люблю гомон и флаги порта, поэтому в Антверпене мне многое близко.

Правда, море можно разглядеть разве что с колокольни здешней Нотр-Дам, да и то в ясную погоду. Причалы омывает река Шельда, не очень широкая. Но город пронизан морскими ветрами, то и дело несущими холод и дождь, тротуары его блестят, как палуба. Как в Роттердаме, в каменную толщу города врезаны резервуары, где суда находят убежища от изменчивой стихии приливов, вступающих в Шельду. В извилистых, узких улочках, ведущих от набережной, звенят и грохочут по вечерам матросские кабачки.

На набережной рядами, как в театре, поставлены скамейки. Впереди нет эстрады, не бывает никаких представлений — антверпенцы сидят лицом к Шельде, любуются океанскими лайнерами, проходящими мимо, гружеными лесовозами, самоходными баржами.