Избранные и прекрасные - Нги Во

Судья стоял у могилы миссис Бейкер еще несколько часов после того, как закончились похороны, а я тем временем сидела в машине. Я видела его фигуру, похожую на надгробие на холме, и, лишь когда тени удлинились и сгустились, он наконец сел в машину и мы отправились домой.

«Какие надломленные, хрупкие люди», – думала я, украдкой изучая его краем глаза, и обещала себе, что ни за что не сдамся так легко.

Казалось, Элайза своей изящной худой рукой привела в движение выстроенный ряд костяшек домино. Анабет Бейкер, коридорный призрак с синяками на шее и ртом, искаженным гневом и отчаянием, говорила, что цепь бедствий тянется с давних времен, и я решила быть благодарной недавним поколениям Бейкеров хотя бы за то, что они не умирали от разбитых сердец, душевных ран и плеврита.

Когда не стало миссис Бейкер, мне позволили посещать старшие классы местной школы, и это было облегчение после гнетущей боли в атмосфере дома, где я жила. Всякий раз, возвращаясь в безмолвный дом, который впитывал звуки и воздух как губка, я понимала, что надо схватить сумку и поспешить в гости к кому-нибудь из подруг.

Наконец-то у меня появились подруги, и это была заслуга Дэйзи, хоть и невольная. Еще в день нашего знакомства я догадалась, что говорить ей так же необходимо, как другим людям – есть или дышать. В какой-то момент она сообразила: что именно она говорит, совсем неважно, и ее речь стала мешаниной модных острот, несуразиц, восторженных и бессмысленных восклицаний. Потоком своих слов она могла бы утопить какой-нибудь расположенный в дельте город, и этот поток захлестнул меня, подхватил волнами прилива, как сломанные цветы, и понес так ловко, что ее подругам казалось, будто я всегда была рядом.

Я оказалась младшей из девочек в компании, любимицей, малышкой. Когда мы позировали для фотографов из светской хроники, по крайней мере пока эти фотографы не ушли на войну, меня ставили вперед, клали ладони мне на плечи или обнимали меня за талию. Старшие девочки ворковали надо мной, убеждая всегда оставаться такой же маленькой и милой.

Я широко улыбалась, показывая белые острые зубки, научилась смеяться, подражая звону высоких бокалов с шампанским, но даже тогда милой становиться не желала. В Элайзе Бейкер милоты и сладости было больше, чем в засахаренном миндале, – ну и что ей это дало? Дэйзи при всей ее прелести никогда не была милой, хотя искрилась так ярко, что легко было счесть ее милашкой. Приписать Дэйзи самые разные свойства не составляло труда.

Хэлен Арчер тоже никогда не стремилась быть милой, вот почему я в итоге оказалась в глубине чулана вместе с ней – на проводах Ботли летом 1917 года. Двое парней из семьи Ботли уходили на войну, и весь цвет Луисвилла явился проводить их. И они ушли, Томас и Сэнди, а вернулся один только Томас. Спустя несколько лет я встретила его в Нью-Йорке и сразу поняла: кем бы ни был тот, кто вернулся с лицом Томаса, это не он. Мне пришло в голову, что на его месте должен быть Сэнди, и я перешла на другую сторону улицы, чтобы избежать неловкости, когда он поймет, что я все знаю.

Но в тот июльский день мальчишек Ботли было еще двое, и они смотрелись щеголями в формах с офицерскими нашивками. Девчонки с ума по ним сходили, и они, похоже, сами слегка спятили и ускользали за раздевалку у бассейна с каждой девчонкой, которая соглашалась, пока взрослые притворялись, будто ничего не видят.

Любопытствуя, я прогулялась за раздевалку с Томасом, который был старше, добрее и серьезнее Сэнди. С ним, бравым, с волосами как светлое золото, целоваться было приятно, эти поцелуи будоражили, хотя скорее из-за привкуса его нервной боязни оттого, что его посылают за океан, чем из-за его привлекательности. Вместе с поцелуями я забрала у него часть страха, и мне почудилась в нем приятная горчинка, как в темном шоколаде или в хорошем чае. Это было интересно, но я так и не пристрастилась к горестям, поэтому, когда он просунул руку под мое сиреневое платье, я оттолкнула его и убежала в дом.

У меня раскраснелись щеки, глаза блестели так, словно я укусила провод под напряжением и засветилась. Я решила, что лучше будет спрятаться в доме ненадолго, пока я не возьму себя в руки. Гостей принимали на лужайке за домом, и в самом доме Ботли, несмотря на распахнутые окна, было тихо и душно. С четверть часа проведя в поисках тихого местечка, я нашла только комнату с драгоценными картами Ботли-старшего, а в этой комнате – перебирающую карты на огромных подставках Хэлен.

Она была двумя годами старше меня, моды не придерживалась, но благодаря баснословному богатству Арчеров считалась законодательницей собственного направления моды. Из черепахового футляра она достала очки, а когда явилась я, еще разгоряченная поцелуями и липкой жарой, сдвинула их на кончик носа, чтобы взглянуть на меня.

– Иди сюда, – наконец позвала она. – У мистера Ботли есть превосходная карта Тонкина.

Хэлен обладала не только удачливостью, но и округлостью того рода, которая наводила на мысли о рождественских украшениях и булочках, посыпанных крупными кристаллами сахара. Ее темные густые брови были прямыми, как рельсы, и я увидела, что ее ногти обгрызены до мяса, пока она блуждала по рекам Тонкина, из уважения не касаясь карты.

Карта меня мало заботила, но мне вдруг ужасно захотелось постоять рядом с Хэлен, пока она говорила о горах и городах. Как будто благодаря тому, что я целовалась с Томасом, мне открылся мир, где каждый мог целоваться, и я, стоя рядом с Хэлен, читавшей название чуждых городов, вдруг осознала, что и у нее есть губы.

В какой-то момент она заметила, что я смотрю не на карту, а на нее, и не договорила. С уверенностью, какой я прежде никогда не испытывала, я обхватила ладонью ее теплую шею. Всего на миг мне было достаточно чувствовать, как бьется под моей ладонью ее пульс, и слышать, как она судорожно сглотнула от моего прикосновения.

Этим все могло и кончиться, но тут мы обе услышали, как где-то вдалеке хлопнула дверь, и в коридорах дома эхом отдалось бурление непрошеных голосов. Голоса были молодые и легкие, они накатывались на нас, как прилив, и я перешла к действиям не задумываясь.

Схватив Хэлен за руку, я потащила ее за собой в