5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - Анатоль Франс

Она посмотрела на часы и, увидев, что уже три, сказала:

— Пора бежать. Сегодня дневная репетиция «Решетки». Константен Марк, верно, уже в театре… Вот тоже чудак! Рассказывает, что в Виварэ не пропускает ни одной женщины. А тут он такой застенчивый, робеет, когда Фажет или Фалампэн заговорят с ним. Меня он боится. Смешно!

Она так устала, что не могла заставить себя встать.

— Странно! Все говорят, что я приглашена во Французскую Комедию. Это неправда. Даже речи об этом не было… Само собой понятно, что я не могу застрять навсегда в «Одеоне». В конце концов там отупеешь. Но спешить некуда. У меня большая роль в «Решетке». А дальше видно будет. Для меня важно одно — играть на сцене. Я не стремлюсь поступить во Французскую Комедию, чтобы сидеть там сложа руки.

Вдруг у нее округлились от ужаса глаза, она откинулась на спинку стула, побледнела и пронзительно вскрикнула. Потом, закрыв глаза, пробормотала, что задыхается.

Робер расстегнул ей лиф, смочил водой виски. Она сказала:

— Священник! я увидела священника… Он был в облачении… Он беззвучно шевелил губами… и смотрел на меня.

Робер постарался ее успокоить.

— Ну что ты, дружочек, ты только подумай, как может священник, да еще в облачении, очутиться в ресторане?

Она покорно слушала и соглашалась с его доводами.

— Ты прав, ты прав, я сама знаю.

Из ее легкомысленной головки все улетучивалось очень быстро. Она родилась через двести тридцать лет после смерти Декарта[57], о котором ничего не слышала, и все же он научил ее пользоваться разумом, как сказал бы доктор Сократ.

В шесть часов, по окончании репетиции, Робер встретил ее под аркадами театра и усадил в экипаж.

Она спросила:

— Куда мы едем?

Он минутку поколебался:

— Тебе не хочется опять туда, в наше гнездышко?

Она возмутилась:

— Что ты еще выдумал, нет, нет, ни за что!

Он ответил, что так и предполагал, и постарается подыскать что-нибудь другое: подходящую квартирку в Париже, а сегодня им придется удовольствоваться случайным помещением.

Она посмотрела на него пристальным, тяжелым взглядом, порывисто привлекла к себе, опалила ухо и шею горячим дыханием страсти. Потом разжала объятия и, грустная и безвольная, откинулась на спинку сидения.

Когда экипаж остановился, она спросила:

— Робер, послушай, ты не рассердишься, если я тебе что-то скажу: не сегодня… завтра…

Она сочла необходимым принести эту жертву ревнивому покойнику.

XII

На следующий день они отправились в снятую им меблированную комнату, банальную, но веселую, во втором этаже особняка, выходящего в сквер около Библиотеки. Посреди сквера возвышался фонтан, который поддерживали рослые нимфы. На дорожках, обсаженных лавровыми деревьями и бересклетом, не видно было гуляющих, и в доносившемся сюда, в это безлюдное место, многоголосом гуле города было что-то успокоительное. Репетиция кончилась очень поздно. Сумерки, наступавшие медленнее в это время года, когда снег уже тает, окутали тенью стены комнаты, в которую они вошли. Большие зеркала в шкафу и на камине тускло мерцали в сгущавшейся тьме.

Фелиси сняла меховой жакет, подошла к окну, чуть раздвинула занавески и сказала:

— Робер, ступеньки на крыльце мокрые.

Он ответил, что никакого крыльца тут нет, прямо тротуар, потом мостовая, другой тротуар и ограда сквера.

— Ты же парижанка, ты отлично знаешь эту площадь. В центре среди деревьев монументальный фонтан с огромными женщинами, у которых грудь далеко не такая красивая, как у тебя.

В нетерпении Робер хотел помочь Фелиси расстегнуть суконное платье, которое было на ней. Но он не мог найти крючки, поцарапался о булавки.

Он сказал:

— Какой я неловкий.

Она, смеясь, ответила:

— Ну, конечно, до госпожи Мишон тебе далеко! Ты не то что неловок, а просто боишься уколоться. Мужчины все трусы. А женщинам волей-неволей приходится привыкать к боли… знаешь, женщине почти все время больно.

Он не заметил, что она бледна, что под глазами у нее синяки. Он слишком сильно ее желал и потому уж не видел ее.

Он сказал:

— Женщины очень чувствительны к боли, и к наслаждению они тоже очень чувствительны… Ты читала Клода Бернара?[58]

— Нет!

— Это был крупный ученый. Он сказал, что без всякого колебания признает превосходство женщины в области физической и моральной чувствительности.

Нантейль, расшнуровывая корсет, заметила:

— Если он хотел этим сказать, что все женщины чувствительны, так он дурак. Надо было бы свести его с Фажет, тогда бы он увидел, легко ли добиться от нее чего бы то ни было в области… как это он говорит?.. в области физической и моральной чувствительности.

И она прибавила с нежной гордостью:

— Не обманывайся, Робер, насчет женщин. Таких, как я, немного.

Он привлек ее к себе, но она высвободилась из его объятий.

— Ты мне мешаешь.

Она сидела и, нагнувшись, развязывала ботинки.

— Знаешь, доктор Сократ на днях рассказывал мне, что видел призрак. Ему являлся погонщик осла, убивший девочку. Сегодня ночью мне все это приснилось, только во сне я никак не могла разобраться, кто этот погонщик — мужчина или женщина. Сон был такой путаный!.. Да, кстати, отгадай, чей любовник доктор Сократ? Той дамы, что держит читальню на улице Мазарини. Она не первой молодости, но очень умная женщина. Как ты думаешь, он ей изменяет?.. Я сниму чулки, так приличнее.

И она принялась болтать о театральных делах:

— Я действительно думаю, что недолго останусь в «Одеоне».

— Почему?

— Сейчас скажу. Сегодня перед репетицией Прадель мне говорит: «Нантейль, прелесть моя, смешно — между нами никогда ничего не было…» Он держал себя очень прилично, но он дал мне понять, что такое положение недопустимо и вечно продолжаться не может… Знаешь, ведь Прадель ввел такое правило. Раньше он останавливал свой выбор на какой-нибудь одной из молодых актрис. У него были любимицы, это вызывало недовольство. Теперь ради пользы дела он не пропускает никого, даже тех, кого не находит привлекательными, даже тех, кого находит просто-напросто непривлекательными. Любимиц больше нет. Все в порядке. Да, вот это настоящий директор.

И она стала приставать к Роберу, который молча лежал в постели:

— Значит, тебе будет все равно, если я сойдусь с Праделем?

— Нет, дорогая моя, нет, не будет все равно. Но ведь от того, что я это скажу, дело не изменится.

Наклонившись над ним, она, шутливо грозясь, расточала ему пламенные ласки.

— Раз ты не ревнуешь, значит ты меня не любишь! Я хочу, чтобы ты ревновал, — крикнула она.

Потом вдруг отошла от него и, придерживая на левом плече рубашку, соскользнувшую с правой груди, она остановилась у туалетного столика и с беспокойством спросила:

— Робер, ты сюда из той комнаты ничего не взял?

— Ничего.

Тогда осторожно, робко она скользнула в постель, но не успела лечь, как приподнялась на локте и, вытянув шею, приоткрыв рот, стала прислушиваться. Ей показалось, что она слышит легкий скрип песка под ногами, как в том саду на бульваре Вилье. Она подбежала к окну, увидела иудино дерево, лужайку, решетку. Наперед зная, что она сейчас увидит, она хотела закрыть лицо руками, но у нее не хватило сил поднять руки и перед ее глазами встало лицо Шевалье.

XIII

Дома у нее поднялась температура. Робер пообедал с родителями и пошел к себе в «Версаль». После неудачного свидания с Фелиси он был раздражен и мрачен.

Сорочка и фрак, приготовленные лакеем, лежали на кровати и, казалось, ждали его, покорно предлагая свои услуги. Он начал одеваться с несколько порывистой быстротой. Ему не терпелось уйти. Он открыл круглое окошко, услышал шум города, увидел в небе над крышами отблеск парижских огней. Он вдохнул в себя испарения любви, идущие от всей массы тел, собранных этой зимней ночью в театрах, дорогих кабаре, кафешантанах и барах.

Он злился на Фелиси за то, что она обманула его желания, и решил искать удовлетворения у другой женщины; ему казалось, что его затрудняет только выбор, ибо он не мог решить, которую предпочесть, но, вскоре он понял, что его не привлекает ни одна из знакомых женщин, не привлекают даже и незнакомые. Он закрыл окно и сел к камину.

В камине горел уголь: г-жа де Линьи, не жалевшая на шубку двадцать пять тысяч франков, экономила на столе и отоплении. Она не потерпела бы, чтобы в спальне жгли дрова.

Робер задумался о своих делах, которые раньше мало его беспокоили, о недавно начатой служебной карьере и ее не вполне ясных для него перспективах. Министр был большим другом их семьи. Он вырос в Севеннах, питался каштанами и теперь жмурился от удовольствия при виде обильно сервированного стола. Однако он был хитер и ловок и потому не пренебрегал теми преимуществами, которые были у него перед старой аристократией, принимавшей его; он считал свои желания законом и высокомерно отказывал в просьбах. Линьи это знал и не ждал от него никаких поблажек. В данном случае он оказался проницательнее матери, воображавшей, что может влиять на этого черного волосатого человечка, который по четвергам неизменно вел ее к столу, исчезая в складках ее деспотических юбок. Робер считал его начальником неприятным. А, кроме того, тут замешалось еще особое обстоятельство. Линьи имел несчастье раньше него снискать милость г-жи де Нейль, дамы легкого поведения, которую тот любил до безумия. И Роберу казалось, что министр догадывается и потому смотрит на него косо. Наконец, служа на набережной д'Орсэ, он пришел к тому выводу, что министры мало что могут, да, пожалуй, и мало чего хотят. Но он ничего не преувеличивал и считал вполне возможным, что его оставят при министерстве. До сих пор он этого очень хотел, потому что ему не улыбалось расстаться с Парижем. Его мать, наоборот, предпочла бы, чтобы он отправился в Гаагу, где была вакантная должность третьего секретаря. Сейчас ему вдруг захотелось в Гаагу. «Я уеду, — решил он. — И чем скорее, тем лучше». Потом он постарался разобраться, почему принял такое решение. Прежде всего это превосходно для будущей карьеры. Затем, служить в Гааге одно удовольствие… Приятель, раньше занимавший эту должность, расхваливал очаровательную в своем лицемерии маленькую сонную столицу, где идут на всякие компромиссы и махинации, лишь бы ублаготворить дипломатический корпус. Он принял также в соображение и то, что Гаага — колыбель нового международного права, и под конец извлек на свет божий последний аргумент — его назначение в Гаагу будет приятно матери. После всех этих рассуждений ему стало ясно, что он хочет уехать только из-за Фелиси.