Романовы. Пленники судьбы - Александр Николаевич Боханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В указанном «Акте» весьма примечателен мотивационный импульс: сделать Петра Императором «по примеру других». Трудно сказать, кто тут имелся в виду, но, учитывая высоту панегирических титулов, скорее всего, римские императоры-язычники.
Вопреки распространённому утверждению, вошедшему во многие энциклопедии, что в «в 1721 году Пётр I провозгласил Россию империей», ничего подобного на самом деле не случилось. Глава государства провозглашался Императором, а отдельного юридического акта о переименовании государственного звания не появилось. Изменялась только властная титулатура. 11 ноября 1721 года появился именной указ «О Императорском титуле в грамотах, указах, прошениях и приговорах», где было сформулировано новое обозначение повелителя страны: «Божьею поспешествующей милостью Мы Пётр Первый, Император и Самодержец Всероссийский…»
Титульных нововведений в этот момент появилось немало. Пётр повелел называть себя без отчества, как раньше величали лишь духовных лиц и святых. Принял звание «Отца Отечества», который носили языческие императоры Рима (pater patriae), и звание Великого. До Петра титул Императора (кесаря) на Руси носил лишь Лжедмитрий I.
Имперская интронизация не сопровождалась церковной церемонией и не означала расширения полномочий, которые и так были уже беспредельны. По заключению исследователя, превращение носителя верховной власти в императора означало «культурную переориентацию», которая органически вписывалась «в общую тенденцию петровских реформ, так или иначе – буквально или метафорически – сводившихся к переодеванию России в европейское платье».
Западная Европа и языческий Рим служили теперь историческим ориентиром. «Если титулы канцлера и вице-канцлера, – заключает исследователь, – демонстрируют ориентацию на Священную Римскую Империю, то учреждение Сената (1711 год) знаменует ориентацию на Рим античный… Очевидным образом переименования такого рода предвосхищают принятие императорского титула. Совершенно так же и Лжедмитрий, который также объявляет себя «императором», переименовывает боярскую Думу в Сенат. Семиотическая стратегия Лжедмитрия и Петра обнаруживает поразительное сходство».
Пётр Алексеевич титульно оставался Самодержцем, но уже перестал считать себя Русским Царем. Но ведь Царь искони, как устроение Божие, олицетворял главу всего мирового христианского сообщества. Так воспринимали этот институт в Константинополе, так мыслили и в Московской Руси. Пётр же отбросил христианскую историческую модель, став и предикативно, и фактически только неограниченным владыкой. Вопреки всем каноническим нормам, Император начал превозноситься и как глава Церкви. Причем эту еретическую трактовку главный идеолог и клеврет первого Императора Феофан Прокопович обосновывал ссылками… на Империю Константина. В своем труде «Розыск о понтифексе», относящемся к 1721 году, Владыка писал: «В книжице об Императоре-понтифексе ясно показано, что Царь всему духовному есть судия и повелитель, а они, всякий чин и сам Патриарх, Царю суть подвластны и подсудны, как прочие подданные».
Как уже говорилось, ничего подобного на самом деле не существовало. Трудно сказать, насколько данная трактовка отражала богословское и историческое невежество Прокоповича, а в какой явилось результатом верноподданнического «усердия», но одно несомненно: стараясь угодит своему патрону, Прокопович выдумывал «историческую традицию». По заключению современного ученого-богослова протоирея Владислава Цыпина, «властной рукой Петра Церковь была отодвинута с авансцены национальной жизни. И сам он, и его преемники смотрели уже на Церковь не столько как на высочайшую святыню народа, воплощающую в себе весь смысл его существования, как это было на Руси искони, со времени ее Крещения, сколько как на одну из опор государства».
Христианский модернизм Петра не мог не отразиться и на внешних проявлениях священнического царского служения. В этой области он одновременно и учреждал нечто принципиально новое, и модифицировал устоявшиеся приемы. Претерпел изменения обряд венчания на царство, что проявилось уже при короновании супруги Императора Екатерины в мае 1724 года. Главное новшество состояло в том, что отныне Монарх начинал играть ключевую церемониальную роль. Если раньше венчальный убор на голову коронующегося возлагал митрополит или патриарх, то теперь эта функция перешла к Царю. Шапка Мономаха была исключена из обрядового действия, и Пётр впервые водрузил на голову коронующейся императорскую корону, как то было принято на Западе.
Сама процедура, как и раньше, происходила в Успенском соборе, где впервые короновался не «царь всея Руси», а его жена, с которой Царь состоял в фактическом браке более десяти лет. Несмотря на эту причину, а может быть, благодаря ей вся процедура была обставлена с небывалой для России пышностью. В кульминационный момент священнодействия, после того как Императрица произнесла Символ Веры, а архиерей прочитал молитву «Господи Боже наш, Царю-царствующих», Петру I поднесли императорскую мантию, и он «возложил её на Императрицу», а затем «возложил также и корону и вручил в руки Императрице державу и сам подводил Императрицу к царским вратам для священного миропомазания». Такая процедура, как подчеркивает исследователь, «была беспрецедентным явлением на Руси». Подобное произошло единственный раз в мае 1606 года, когда была коронована Марина Мнишек, но и тогда её короновал не Лжедмитрий, а Патриарх.
«Хотением» Петра I в России появилась чужеродная Царица не только в качестве супруги повелителя, но и после смерти Реформатора именно она, не только нерусская, но и неправославная по рождению, стала полновластной самодержицей. Такого в Русской истории еще не случалось, и эта «новация» нанесла урон национальному восприятию Царского Престола как Богоосененного места.
Новый императорский коронационный ритуал фактически стал зримым воплощением принципа беспредельной и бесконтрольной власти. Отбросив духовное наставничество Церкви, Пётр фактически отбросил и самодержавный принцип власти, и хотя предикативно термин сохранялся, но никакого вассалитета царя земного по отношению к Царю Небесному в повседневной практике уже не просматривалось. Ведь «венчание на Царство» или «коронование» – это мистический брак с Россией, это соединение перед Лицом Господа навеки. Без руководящей роли священства в этом мистическом акте обойтись невозможно. Пётр же спокойно обошелся.
Петровским новшеством, непосредственно касающимся прерогатив Монарха и масштаба его волеизъявления, стал «Устав о наследии престола», появившийся 5 февраля 1722 года. Это законоположение иначе, как деспотическим и даже безумным, и назвать невозможно.
Вопреки многовековой традиции – наследованию прав по закону рода, Пётр провозгласил принцип свободной воли властителя в деле назначения себе преемника: «Кому оной хочет, тому и определит наследство». Здесь уже философия неограниченной прерогативы проступает во всей своей новаторской бесцеремонности.
Акт, вытекающий непосредственно из сложной династической ситуации, показал узость исторического мировоззрения Первого Императора. К этому времени – началу 1722 года – здравствовали две царские дочери: Анна (1708–1728), Елизавета (1709–1761) и малолетний сын Пётр (1719–1723). Имелся у него и внук Пётр Алексеевич (1715–1730, с 1727 года
