Эпиталама - Жак Шардон

Ему пришла на ум одна фраза Ансена. Она пробудила в нем массу возражений, он формулировал их, шагая по комнате и как бы мысленно разговаривая с другом. В этом высказывании, которое он не захотел тогда оспаривать, угадывался мистический настрой его друга. И впервые в жизни это проявление религиозности Ансена рассердило Альбера.

Он посмотрел на часы, взял ключ и сказал Юго:

— Не запирайте дверь на задвижку: я вернусь через час.

Ансена зашел в комнату консьержки.

— Есть письма для меня? — спросил он, глядя на девушку.

Она приблизилась к нему и ответила:

— Нет.

Он, казалось, задумался, снова с застенчивой улыбкой посмотрел на девушку и ушел.

Он медленно поднимался по лестнице, остановился, словно собираясь спуститься вниз, потом быстро преодолел последние ступеньки и вошел в свою комнату. Он зажег маленькую лампу. Скудная обстановка комнаты нравилась ему, воспринималась им как некое побуждение к работе. Он сел за стол; снова вспомнив о дочери консьержки, открыл том «Избранных страниц» Паскаля. Он часто перечитывал те места, где Паскаль старается укрепить свою колеблющуюся веру и упрекает себя в следовании «восхитительным и преступным обычаям этого мира».

Он вздрогнул, услышав стук, но тут же по манере открывать дверь узнал Альбера.

— Работаешь? — сказал Альбер.

— Собирался поработать, но у меня сейчас есть время. Пишу лекцию на конец недели.

— А я, когда поработаю вечером, потом плохо сплю, — сказал Альбер.

Внезапно, после двух-трех произнесенных с рассеянным видом фраз, он перешел к мысли, которая занимала его.

Ансена, когда понял, что Альбер заговорил на тему, которой они всегда избегали касаться, смущенно отвел взгляд в сторону стола. Он водил кончиками пальцев по своим выбритым щекам, как бы разглаживая напряженные мышцы лица, но от его внимания не ускользали ни некоторое замешательство в речах Альбера, ни его многословие и слишком решительный тон.

Когда Альбер умолк, Ансена медленно заговорил, стараясь преодолеть свое волнение.

— Ты вот утверждаешь, что нормальный человек находит в своей собственной натуре, — если он правильно понял, чего хочет в этой жизни, — достаточно оснований, чтобы вести себя благородно. Сейчас, вначале, я не стану разбирать твой пример с молодым человеком и девушкой. Мне неизвестно происхождение щепетильности твоего молодого человека. Я могу предположить, что он щадит, как ты выразился, чувства девушки по весьма неблагородным причинам. Не исключено, скажем, что он пытается сформировать ее на свой лад, чтобы ему потом было удобнее, чтобы обеспечить покой себе, как будущему ее владельцу. Возможно, что он женится на ней. Поэтому твой пример я не беру. Нет, — Ансена вдруг заговорил быстрее, словно воодушевившись, — в себе самом находишь лишь сообщника и льстеца. Жизнь незаметно развращает нас, когда нет какой-нибудь твердой опоры. Все эти коммерсанты… Малле (помнишь, Летапи рассказывал нам у тебя), тот самый Малле, с его красивым честным лицом и речами праведника, растратил чужие деньги и стократно заслужил тюрьму, а он считает себя лучшим из людей, жертвой… А мой кузен Бурдель — доктор Бурдель, — можно сказать, светило медицины, умер от рака. Ведь, дорогой мой, любой студент мог бы сказать ему, как называется его болезнь. А он сам и не подозревал, что у него рак! Знай себе приговаривал: «Туберкулез. Со временем пройдет». Природа затуманивала ясный ум этого человека науки, чтобы дать ему силы прожить оставшиеся ему дни. Ты вот ищешь принцип поведения в жизни! Но ведь жизнь — это же водный поток и в нем отражается то, что тебе хочется увидеть. Так что, мой бедный друг, жизнь — это настолько суетная штука, что ее бесполезно пытаться разглядеть. Мыслитель, торговец, художник — все люди действуют, то есть пытаются забыться.

Он сделал паузу, потом продолжил взволнованным, низким голосом, глядя на Альбера внезапно потускневшими глазами:

— И все же истина существует…

— Да, я знаю, — прошептал Альбер, поднимаясь.

Ему не хотелось отвечать, и он принялся разглядывать какую-то фотографию на стене, но потом все-таки сказал, как бы помимо воли:

— Ты критикуешь жизнь с позиции счастливого пессимиста, потому что полагаешь, что судишь о ней с высот иного мира, но при этом ты не покидаешь пределов этой самой жизни. Она сформировала все, вплоть до твоей мечты.

И вдруг, зная, что наносит своему другу непоправимый удар, он произнес язвительным тоном, хотя сердце его при этом сжалось от горечи:

— Твоя картина людских несчастий получилась не совсем полной. Ты забыл про самый главный изъян, который есть у человека. Я назову тебе его истинное несчастье: его легко усыпить. Достаточно упорно смотреть в одну блестящую точку, не думая ни о чем другом…

«Ну что за глупость! Зачем?» — спрашивал себя Альбер, возвращаясь домой. Он вспоминал свое неожиданно возникшее озлобление против друга, огорченное лицо Ансена, его молчание, разочарованное, но вместе с тем спокойное и какое-то покорное выражение его лица. «Я знаю, мне просто захотелось сделать ему больно», — повторял про себя Альбер. Он пытался вспомнить ход своих мыслей, чтобы найти оправдание в очевидной истинности своего суждения и в заблуждении Ансена. Однако понимал, что собственные доводы казались ему убедительными только во время спора. Теперь же он в них уже больше не верил и даже уже не помнил, что он тогда сказал.

Когда у Берты во второй половине дня не было занятий, кроме той лекции, которая позволяла ей ходить на свидания с Альбером, она оставалась дома, праздная и слишком нервная, чтобы думать о нем. Она садилась в своей комнате и принималась за вышивание; эта сосредоточенная поза и концентрация внимания направляли все ее мысли на Альбера, и она впадала в своего рода лихорадочную дремоту. Вдруг она поднимала голову, удивлялась, что уже так поздно и что надо торопиться, чтобы успеть одеться.

В трамвае, убаюкиваемая покачиванием вагона, она смотрела на улицу, на сидящих вокруг нее людей, не вполне отдавая себе отчет в том, куда направляется.

Он ждал ее за приоткрытой дверью; когда она входила, он отступал в прихожую, протягивая к ней руки и сжимая ее пальцы, так что она оставалась на некотором расстоянии от него, чтобы он мог сначала встретить ее восторженным взглядом, который фиксировал каждую деталь ее туалета и затем охватывал ее всю целиком; потом он быстро снимал ее жакет, путаясь пальцами в застежках, и церемонно спрашивал: «Чаю?.. Нет?.. Какие у вас холодные руки».

У нее всегда, когда она приходила, мерзли руки, мерзло тело, словно вся ее кровь приливала к сердцу, которое так сильно билось. «В этом кресле вам будет удобно», — говорил Альбер нежно, приглушенным от волнения голосом.

Она вся отдавалась его поцелую, потом отстранялась, словно мгновенно насытившись, оглушенная, задыхающаяся от накатившей на нее слишком мощной волны, и вся сжималась, чтобы сопротивляться какой-то пугающей ее силе. «Не двигайтесь», — говорил он, удерживая ее поцелуем, который наконец приковывал ее, а он в это время медленно ласкал ее рукой, словно перенося на нее, на все ее тело сладострастие своих губ.

Он вдруг поднимался и начинал ходить по комнате. Потом возвращался к ней, опускался на колени у ее ног, брал ее руку и смотрел в ее блестящие глаза, в этот момент казавшиеся ему глазами взрослой, пылкой и опытной женщины. Они надолго замирали так, сливаясь и теряясь в этом необъятном взгляде, а когда наконец отводили взгляд в сторону, то молчали или произносили какие-нибудь общие, бессмысленные фразы.

После Берта вспоминала, что вообще ничего не говорила в тот день; рядом с ним ей было нечего сказать; перед этим великим чувством любви, этим совершенным слиянием мыслей любые слова казались просто ненужными, и она старалась только как можно крепче прижаться к Альберу.

Он нежно дотрагивался губами до ее теплых век, лба, пальцев, потом сжимал ее в объятиях и целовал. Резко отрывался от нее, чтобы походить по гостиной, возвращался, успокоившись, и вновь погружался взглядом в сияющие, глубокие, окруженные тенью глаза. Он ласково расспрашивал ее, держа в своей руке ее руку. «Юная девушка, это так странно!» — говорил он. А она ничего не отвечала, вся погруженная в свой непроницаемый мир, только все бледнела и все больше застывала в его объятиях, безжизненно опустив руки.

Она возвращалась домой в полном изнеможении, возбужденная, с горячей, тяжелой и одновременно какой-то пустой головой, словно уставшая от длительной умственной работы, и лишь долгая зевота чуть снимала напряжение. Сразу после ужина она ложилась спать и чувствовала щеку Альбера, его руки, все его тело, прижатое к ее телу; ей бы хотелось продлить это ощущение и воскресить уходящие в прошлое часы, но едва она начинала думать о нем минуту-другую, совершая над собой усилие, как тут же забывалась тяжелым сном, не отпускавшим ее на протяжении всей ночи.