Девушка с синими гортензиями - Валерия Вербинина

– Вы подошли к ней? – спросила Амалия.

– Я же говорю, мы шли по разным сторонам улицы, – пояснил Дюперрон. – Между нами проезжали коляски и автомобили, но вот она подняла голову и увидела меня. Я никогда не забуду того, что она сделала… – Мужчина слабо улыбнулся. – Там была такая низкая тумба, так вот она вскочила на нее, скорчила умильную рожицу и развела руками в стороны. Мол, все кончено, ты сам виноват. Надо было видеть ее лукавую гримаску… И когда я теперь думаю о ней, то все вижу ее на той тумбе – как она с озорством склоняет голову к плечу и разводит руки в стороны, вот так, ладонями вверх, а локти у тела… После этого мы еще один раз встретились. Я пришел к ней на улицу Фортюни, и Матильда распорядилась меня пропустить.

– О чем вы с ней разговаривали?

– О чем мы могли говорить? – Дюперрон пожал плечами. – Я был уже женат. Она готовилась к свадьбе с Рейнольдсом. Я сказал, что очень перед ней виноват. Матильда ответила, мол, глупости, она ни в чем меня не винит. Разговаривать было трудно, потому что слуги все время сновали взад-вперед. Может быть, Рейнольдс приплачивал прислуге, чтобы не оставляла ее наедине с мужчинами, не знаю. Я сказал, что был на спектакле. По-моему, ее это обрадовало, она заметила, что в тот вечер была в ударе. Я не удержался, спросил насчет того типа, с которым ее видел на улице. Матильда отмахнулась, мол, просто знакомый. Я не стал настаивать… Когда мы прощались, она неожиданно спросила мой адрес и сказала, что как-нибудь обязательно мне напишет. Я ответил, что она может сейчас сказать мне все. Она возразила: «Потом» – и пожелала мне счастливого пути. Еще говорила, что учит английский и однажды приедет на гастроли в Америку, как Сара Бернар. Я пообещал скупить все билеты на ее представления. Матильда засмеялась. А потом проводила меня до двери. Последнее, что помню… Она была в сиреневом шелковом пеньюаре в японском стиле, знаете, с широкими рукавами. И вот дверь уже закрывается, в щели видно ее глаз и улыбку, рукав соскальзывает с ее руки… Больше я никогда не видел ее живой, – изменившимся голосом прибавил мужчина.

– Давайте говорить откровенно, – сказала Амалия. – Вы верите в то, что именно муж убил мадемуазель Лантельм? Потому что, если расследование все-таки покажет, что имел место несчастный случай…

– Я не знаю, что покажет ваше расследование, – перебил Дюперрон. – Но мне нужны не предположения, а доказательства. Захотите сказать, что Матильда в самом деле случайно выпала в окно – объясните, как такое могло произойти. Все слухи, которые ходили после ее смерти, я уже выучил наизусть. Муж убил ее… она сама в отчаянии утопилась, потому что тот дурно с ней обращался, или употребляла наркотики и залезла на окно, не понимая, что делает… Меня тошнит от версий. Я хочу знать правду. И должен сразу же сказать: вам со мной придется нелегко, потому что я привык получать ответы на все свои вопросы.

– Вы, может быть, удивитесь, – усмехнулась баронесса, – но я тоже. Думаю, мы с вами сработаемся, мсье Дюперрон.

Расставшись с заказчиком, Амалия немедленно принялась за дело. Как уже известно читателю, под видом секретарши журналиста она опросила нескольких свидетелей и знакомых этих свидетелей, после чего в сопровождении Пьера Видаля отправилась в монастырь под Парижем. Там-то ее и признала Ева Ларжильер, ныне ставшая сестрой Марией.

Глава 5

Кое-что о Еве

– Вы ведь баронесса Корф, не так ли? – спросила Ева. – Амалия Корф?

По ее тону, в котором читался легкий вызов, журналист понял, что дух дерзкой актрисы еще не до конца покинул с виду смиренную, очень просто одетую монахиню. На мгновение ему даже показалось, что она вот-вот подбоченится и смерит гостей насмешливым взглядом. Однако ничего подобного не произошло.

– Вот как, вы меня узнали… – удивилась Амалия.

Ева усмехнулась.

– Думаю, вам легко было обмануть других с помощью этого костюма. – Бывшая актриса подбородком указала на наряд своей собеседницы. – Но вы забыли, что я играла в театре и привыкла к тому, что люди меняют костюмы. К тому, что они иногда пытаются выдать себя не за тех, кем являются на самом деле… – добавила она словно про себя.

– Что ж, должна признаться, я даже рада, что могу перейти прямо к делу, – сказала Амалия. – Друг мадемуазель Лантельм нанял нас, чтобы прояснить обстоятельства ее гибели. Поэтому мы надеемся, что вы нам поможете.

Видалю показалось, Ева слегка напряглась, услышав эти слова.

– Почему именно сейчас? – спросила она. – Десять лет уже прошло.

– Тот человек жил не в Париже, – пояснила Амалия, – и не сразу узнал о том, что случилось на Рейне. А потом началась война.

– А-а… – протянула Ева. – Значит, это малыш Луи. Я угадала?

– Вы знаете его? – спросил Видаль.

– Жинетта о нем рассказывала. Не очень много, на самом деле. Я помню, родители услали его куда-то, чтобы помешать им видеться.

– Она была очень огорчена? – спросила Амалия.

Прежде чем ответить, Ева – вероятно, по привычке, – выдержала паузу, которая была ровно такой длины, чтобы заворожить слушателей, но не дать им отвлечься. Видаль покрутил головой и сдвинул шляпу на затылок. «Актриса!» – восхищенно подумал журналист.

– Боюсь, вам не понравится мой ответ, – сказала Ева. – У меня сложилось впечатление, что она их всех одинаково не выносила. Я имею в виду людей из ее прошлого. Тех, кто видел, какие унижения ей приходилось терпеть, – на всякий случай пояснила монахиня. – Конечно, ей не хватало смирения. Она была верующей, но ее вера… Впрочем, кто я такая, чтобы говорить об этом…

– Нам бы хотелось все-таки узнать, что произошло на яхте в ту ночь, – сказал Видаль.

– Я не буду с вами разговаривать, – коротко заявила Ева, глядя на него в упор. – Нет и нет.

– Но…

– С вами – не буду, – повторила бывшая актриса. Затем повернулась к Амалии. – Но к вам это не относится.

Видаль нахмурился.

– Все в порядке, Пьер, – вмешалась баронесса Корф. – Насколько я помню, в здешней часовне сохранились прекрасные витражи. Вы можете посмотреть их, а потом напишете о них статью.

– Вы полагаете, нашим читателям это будет интересно? – проворчал Видаль. – К тому же, напомню, сегодня часовня закрыта.

Но тут Ева подозвала молодую монашку, которая отзывалась на имя сестра Марта, и попросила сделать исключение для ее гостя и позволить ему осмотреть часовню.

– Может быть, присядем? – предложила Амалия, когда журналист удалился в сопровождении сестры Марты. – Там, под деревом, я вижу скамью.

– Как вам будет угодно, – кивнула Ева.

Они сели. Ветви дерева отбрасывали на подвижное лицо бывшей актрисы узорчатую тень. Вблизи было видно, что кожа у нее нездоровая, испорченная театральным гримом. И еще Амалия заметила, что Ева явно волнуется.

– Вы хорошо знали мадемуазель Лантельм? – спросила Амалия, открывая блокнот, в который записывала показания свидетелей.

– В театральном мире все знают друг друга. Если вы хотите выяснить, были ли мы подругами… – Бывшая актриса пожала плечами. – Жинетта пыталась со мной подружиться, назовем это так. Позже, по-моему, вбила себе в голову, что мое время ушло, а она идет мне на смену.

– Позже – это когда ей стал покровительствовать Жозеф Рейнольдс?

– Да. А потом он ее убил.

Ева произнесла последние слова очень буднично, однако по блеску ее глаз, по тому, как подрагивали ресницы, Амалия поняла, что дались они бывшей актрисе вовсе не легко.

– Можно спросить… На чем основана ваша уверенность?

Ева отвернулась.

– За день до ее смерти они поссорились. Жинетта вытолкала мужа из своей каюты. А он пообещал, что все равно заберется к ней в окно. Мол, его не остановить.

– Рейнольдс так сказал?

– Да, я слышала своими ушами. И не только я, там еще были Жюли и Невер.

– Давайте вернемся к событиям той поездки, – предложила Амалия. – С чего именно все началось?

– Я умирала от жары в Париже, – погрузилась в воспоминания Ева. – Шарлю… мсье Морису тоже было скучно. Сначала, когда Рейнольдс позвал меня совершить круиз на его яхте, я отказалась, но потом передумала. В конце концов, на борту были все свои. Старик Невер – драматург, Эттингер – художник, Ролан… Ну, этот занимался всем понемножку, вы понимаете, о чем я. Он был кузеном Рейнольдса, только денег у него хватало, и пробовал себя на разных поприщах. То писал пьесы, то ему вдруг взбрело в голову, что он музыкант, потом решил, что его призвание – стать художником. Ролан ничего толком не умел, но всем интересовался. Когда мы отправились в круиз, он как раз заболел фотографией и кино, повсюду таскал с собой громоздкие аппараты и то и дело возникал на палубе, где просил нас попозировать или что-нибудь изобразить. Причем не понимал элементарных вещей. Например, что свет в камеру губит весь материал. Начало путешествия не удалось. Жинетта дулась на всех без всякой причины, и Рейнольдс уже не знал, чем ей угодить. После Амстердама стало немного лучше – она смеялась и хохотала как сумасшедшая. Потом… Что же было потом?