Лгунья - Валери Уиндзор

Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина - изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я макала в неё стакан и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую-то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.

- А тебя как зовут? - спросил он.

- Марина Джеймс, - сказала я.

Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко её рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие, и как жадно с тех пор я ищу забвения.

Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность - пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление чистой, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов рукоделие доктора Вердокса. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Еще одно совершенно не знакомое мне ощущение. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня без сил, полную дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.

Когда я была Маргарет Дэвисон, я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.

- Какая разница? - говорил он.

Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала, и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.

- Да ведь это проще простого, - говорил он, и губы его делались тонкими от ласкового раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновке, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. - От тебя требуется всего лишь выполнять несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.

Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его элементарных правил.

Цокая вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого размера), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он-таки был прав. (Ну, разумеется, прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.

Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, - мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, - я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.

Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.

- Доброе утро, - сказала я. Она подскочила от неожиданности. - Все уже встали?

- Дети проснулись, - сказала она. - Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах. - Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, - следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе? - спросила она.

Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.

- Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, - сказала она. - Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. - Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.

- Правда? - сказала я, смущенная тем, что так заблуждалась.

Она положила на тарелку кусочек масла.

- А я тебя немного помню, - сказала она. - Помню, как мы однажды ходили купаться. И на пикник.

Я страдала. Хоть и непреднамеренно, но она меня оскорбила. Необходимо было срочно посмотреться в зеркало. Проверить, неужели настолько очевидно, что Маргарет Дэвисон до сих пор здесь.

- Пойду отнесу это Maman, - сказала она, поднимая поднос. Я встала открыть дверь. Это движение её напугало. Она уже стояла на одной ноге, чтобы, поставив поднос на колено другой, взяться за ручку двери. Тарелка с маслом соскользнула на пол и разбилась. Кофе разлился по подносу.

- Ой, прости, пожалуйста, - сказала я. - Все из-за меня.

- Нет, я сама виновата, - возразила она.

Я подняла масло, убрала с него пару осколков фарфора, сняла несколько пятнышек грязи, подула и положила на другое блюдце.

- Так нельзя, - сказала она, испуганно распахнув глаза.

- Почему?

- Оно же с пола, - от ужаса она открыла рот, получилась влажная, розовая, круглая буква "о".

- Ты знаешь об этом, - сказала я, - и я знаю, но кроме нас никто не знает.

Она поджала губы, чтобы не расхохотаться. За стеклами очков расползлись веселые морщинки.

Я дерзко добавила:

- Люди видят только то, что ожидают увидеть. - И вилкой нарисовала узор на масле. - Вот, держи.

Она замешкалась в дверях и сказала:

- Мари-Кристин... Не знаю, заинтересует ли это тебя... но чуть позже я еду в город, Maman просила.

- Ой, отлично, - сказала я. - Мне как раз нужно купить какую-нибудь обувь.

Она чуть не подпрыгнула от радости.

- Тогда через полчасика? - спросила она.

Когда она ушла, я съела ещё кусок хлеба. Я оглядывала кухню, изучая, что где лежит. И только собралась помыть посуду, как появилась Селеста, одетая в кимоно. Лицо у неё было того бледно-желтого оттенка, который обычно появляется у очень загорелых людей после бессонной ночи.

- О господи, - сказала она, зевая. И села за стол.

- Доброе утро, - сказала я.

- Кофе горячий?

Осталось на донышке. О чем ей и было доложено.

- Я и сама не отказалась бы выпить ещё чашечку, - сказала я. Вообще-то мне не хотелось, но было интересно, кто из нас сдастся первый и возьмет на себя этот труд. Первой сдалась она.

- Хорошо спала? - вежливо спросила она, наполняя кофеварку.

- Великолепно. Да. А ты?

Она зевнула и провела рукой по волосам, давая понять, что почти не сомкнула глаз.

- Франсуаза отнесла Maman поднос? - спросила она.

Я сказала, что да, отнесла. А еще, сказала я, отвезла детей в школу. Селеста подняла бровь. О, как я жаждала овладеть этим искусством. Бровями можно выразить намного больше, чем другими частями тела.

- Очень умно, - сказала я. - Как тебе это удается ?

- Это что, критика ? - сказала она. - Ты думаешь: почему бы ей самой не возить детей в школу? Почему она взваливает эту обязанность на сестру? она закурила сигарету и холодно спросила: - У тебя ведь нет детей, не так ли?

- Нет, - сказала я. Иногда мы с Тони об этом заговаривали. Иногда думали, что надо бы обратиться к специалисту, но ничего не предпринимали. Не знаю, почему.

- Тогда, думаю, ты не в том положении, чтобы меня критиковать, сказала она.

Пока кофе капал в кувшин, Селеста рассказала мне гораздо больше, чем я хотела знать о её муже-солдате, который, по-видимому, был равнодушным, грубым человеком с ограниченным интеллектом и неуклюжими руками. Он жевал жвачку и совершенно не понимал её. Хуже всего то, что он отказывал ей в деньгах: её финансовое положение было отчаянным. А в таком случае что за радость ей была сидеть в этом болоте? Разумеется, она воспользовалась первой же возможностью и пулей вылетела обратно в Париж.

Мне было скучно.

- Хочешь хлеба? - спросила я в надежде хоть чем-то заткнуть ей рот, но она с отсутствующим видом закурила новую сигарету.

- Найти бы работу, - зевнула она.