Лгунья - Валери Уиндзор

- Ну что, идем смотреть пчел? - спросил дядя Ксавьер, шикая на любопытных гусей.

Мы снова пересекали бесконечные поля, пока не пришли к небольшому яблоневому саду. Между рядами деревьев стояли ульи.

Дядя Ксавьер снял переднюю заслонку улья. Внутри клубился водоворот жизни. Пчелы цеплялись за заслонку, ползали в слепой панике, ослепленные внезапной вспышкой жесткого света. Дядя Ксавьер ласково смахивал пчел с руки.

- Видишь, - сказал он. - Они меня знают, эти пчелы. Слушаются. Потому что понимают, что им без этого - никуда, - он ущипнул тугую коричневую кожу на своей руке. - Все ещё любишь соты? - спросил он, ставя на место заслонку.

- Обожаю, - сказала я, потому что хотела оправдать все его ожидания. Хотела быть хорошей племянницей этому человеку, чья доброта согревала меня так сильно, словно он сам был маленьким блестящим кусочком солнца.

- Гадкая девчонка, воровала у меня мед, - он зашелся от смеха. Размахивая руками, чтобы отогнать от моего лица нескольких пчел, он сказал: - Ну так что, скажи-ка по правде, ты так и осталась гадкой девчонкой?

Поди угадай, как отвечать на такой вопрос.

- Ужасной гадкой, - сказала я.

Он широко улыбнулся.

- Так я и думал. Но в малых дозах грех душе полезен. Человек не должен обременять себя излишком здравого смысла.

- Да, - сказала я. - Здравый смысл - это не самая сильная моя сторона.

Он засмеялся. Он закрывал ворота и стоял спиной ко мне, чтобы из соображений деликатности не смотреть на меня, когда будет задавать следующий вопрос:

- У тебя неприятности, Мари-Кристин?

Внезапно у меня похолодело в животе. Я вся покрылась мурашками, хотя день был разгаре - самое пекло. Одна реальность подло подмяла под себя другую. Весь день я была Мари-Кристин Масбу, и она оказалась мне впору точно так же, как и её одежда. Весь день мне было настолько удобно внутри собственной кожи, что впервые в жизни я ощутила, что она принадлежит лично мне. Но что это было, вот это все? Всего лишь обманка, подлог. В другой реальности, в реальности, где властвуют абсолютные истины, я не была Крис Масбу и ничего о ней не знала. Первый раз я всем нутром, а не только мозгами, поняла, что, конечно, у неё были неприятности. И это могли быть неприятности весьма и весьма серьезные, с какими мне никогда не приходилось сталкиваться и вряд ли когда-то придется. Иначе зачем бы ей понадобилось два паспорта и багажник, набитый деньгами?

- Не будем об этом, - сказала я.

Он обернулся, чтобы взглянуть мне в лицо, - он хмурился, как нежный, встревоженный лев.

- Мужчина? - спросил он.

Согласиться с этим было безопаснее всего, и я кивнула.

Он вздохнул.

- Тебе надо замуж, - сказал он. Тебе тридцать два, а за душой ни мужа, ни дома, ни детей.

- Есть и другие радости в жизни, - сказала я.

- Есть, да. Но вместе с этим, а не вместо этого.

- У меня есть работа, - сказала я.

- Работа - это хорошо, - сказал дядя Ксавьер. - Но этого не достаточно. Женщине ещё кое-что нужно.

- Мужчина.

Он засмеялся.

- Вот именно. Мужчина. Мужчина - это как раз то самое "кое-что". Я хочу, чтобы ты была счастлива, Мари-Кристин.

Это прозвучало очень банально, но сказано было так просто, с таким чувством, что у меня слезы навернулись на глаза. Непонятно, почему он вообще обо мне заботится. Он меня с восьми лет не видел.

- Больше всего я счастлива, когда одна, - честно сказала я.

- Ой, да это потому, что ты ещё не встретила подходящего человека, сказал дядя Ксавьер. Он покачал головой и вздохнул. - Тридцать два. У тебя, наверное, отбоя нет от них.

- Я бы не сказала.

- Да брось ты. Взять хотя бы того рыжеволосого парнишку в больнице. Этого доктора. Он уже успел в тебя втюриться.

- Доктор Вердокс? - я была поражена.

- Ну да, - сказал он. - Это невооруженным глазом было заметно.

- Влюбился - в меня?

- Слава богу, я тебя вовремя увез. Он явно тебе не подходит.

Мы шли по полям в молчании, пока я переваривала эту мысль и в замешательстве пересматривала под новым углом наши разговоры с доктором Вердоксом.

- Как бы то ни было, я не верю в любовь, - в конце концов, изрекла я. Скорее всего, мы обе пришли к такому заключению - Крис Масбу и Маргарет Дэвисон. - По крайней мере, в такую любовь.

Дядя Ксавьер остановился и вытаращился на меня в крайнем изумлении.

- Ты никогда не влюблялась? - спросил он. - Ни разу? Ни единого разочка?

Я тщательно поразмыслила над его вопросом.

- Нет, - наконец честно призналась я. - Ни единого.

Неодобрительно качая и потряхивая головой, он отправился к дальнему концу поля, где бродили несколько коз. Подобрал палку и с её помощью согнал их в стадо.

- Ты, надеюсь, коз-то не боишься? - спросил он, потому что я немного отпрянула, занятая своими мыслями. - Нет-нет. Моя Мари-Кристин ничего не боится, правда? Ни пчел, ни коз, ни каменных бассейнов, - ничегошеньки. Моя Мари-Кристин не боится ровным счетом ничего, - кроме, разве что, любви.

- Я не говорила, что боюсь влюбиться, - я тоже подобрала палку. - Я сказала только, что не верю в нее.

Козы прыгали впереди, звеня колокольчиками и издавая надменное блеяние, когда натыкались друг на друга. Мы гнали их по тропинке к фермерским постройкам, хотя они явно знали дорогу лучше меня.

- По-моему, это все мужчины выдумали, - сказала я. Хотя вовсе этого не думала: вернее, эта идея только что пришла мне в голову, и я её проверяла.

- Мужчины! - воскликнул дядя Ксавьер, будто я каким-то образом задела его честь. - Как так - мужчины? К мужчинам это не имеет никакого отношения. Это все женщины.

Я засмеялась.

- Значит, вы тоже в неё не верите.

Он покачал головой и пожаловался, что я его запутала. Эдак можно до чего угодно договориться, сказал он. Пустые разговоры.

Во дворе замка мы разделились. Он сказал, что пойдет принимать душ. Я вымыла голову, улеглась в прохладную ванну и стала отдирать корки со швов на ногах. Кожа под ними была розовая и неестественно гладкая. Потом я спустилась в сад и поболтала с Селестой - на довольно опасную тему Лондона, города, где я бывала всего дважды. Она хотела поговорить о магазинах.

- Нет, ты должна знать, - настаивала Селеста. - Это совсем рядом с Бонд-стрит. Ты же работаешь где-то там, поблизости. Ты должна знать, как он называется.

- Все так быстро меняется, - туманно ответила я.

- Так где ты покупаешь одежду? - спросила она. - Мне нравится покрой твоей юбки.

Я пыталась вспомнить, что написано на этикетке. Хотя это мне ничего не говорило.

- То там, то сям, - промямлила я.

- В Америке? - глаза её загорелись от восхищения и зависти. - Тебе нравится "Ральф Лорен"?

Я двусмысленно повела плечом, мол, мне все равно. Далее последовал длинный список дизайнеров - по крайней мере, я так поняла, что это дизайнеры - в основном, их имена ничего для меня не значили. Я изобрела систему. Решила восторженно реагировать на тех, чьи имена звучали по-итальянски.

- Знаешь, ты права, - сказала Селеста. - У итальянцев - стиль.

Я пожала плечами, чтобы не зевнуть. Утомили меня все эти прогулки. Я была рада, когда подошло время ужина. Солнце спускалось все ниже. Прожаренная земля остывала. Предвечерние запахи томимых жаждой цветов и грусти вливались в открытые окна. Стало темно и прохладно. Но дядя Ксавьер до сих пор излучал тепло. Он наполнял наши бокалы. Он говорил, смеялся, он с важным видом расхаживал по комнате, проигрывая в лицах победную схватку со своим старинным врагом, с которым встретился нынче утром. Когда мы закончили есть и сидели, переполненные вином и солнцем, слишком уставшие от тяжелой работы (а в моем случае - от счастья), чтобы шевелиться, он принес откуда-то два огромных фолианта в кожаных переплетах, которые положил рядом со мной.

- Фотографии, - сказал он. - Смотри.

Я стала смотреть. Протянула руку, чтобы открыть первый альбом, но дядя Ксавьер не утерпел, так ему хотелось самому все мне показать. Он переворачивал страницы, нетерпеливо пролистывая те, что, по его мнению, не представляли интереса.

- Voila, - сказал он, поймав на лету соскользнувший студийный портрет. - Гляди. Это мы в детстве. Трое старших. Еще до того, как родился Гастон.

Я уставилась на подкрашенный сепией снимок с волнистыми краями. На меня в ответ глядели трое маленьких детей.

- Это твой отец, - сказал дядя Ксавьер, указав на мальчика с самодовольным лицом, стоявшего посередине.

Я перевернула снимок. На обратной стороне была надпись: "Матильда 8, Херве 6, Ксавьер 3".

- А вот здесь, - сказал он, тыкая пальцем в альбом, - здесь твой отец немного постарше.

Это была фотография школьника в штанах, доходивших чуть ли не до подмышек, который, в стиле тех времен, выглядел так, будто он толкает сорокатонную яхту. У него было закрытое, светское лицо. Оно для меня ничего не значило. Надпись внизу гласила: "Херве - 1949". Это было малоинтересно. Мне больше понравилась фотография на противоположной странице.

- Это вы? - спросила я. Я знала, что он, потому что там внизу было сказано: "Ксавьер - juin73 1958". Но, очевидно, целью сего предприятия не являлся показ фотографий дяди Ксавьера.