Остаться до конца - Пол Скотт

Молчание.

Потом Слоник изрек:

— Тебе, Люс, наверное, моча в голову ударила.

— Да, кстати, о твоей манере выражаться. Я заметила, что при Куку Менектара или миссис Шринивасан ты таких слов не употребляешь, даже с их мужьями ты более вежлив. Все самые поганые слова будто нарочно приберегаешь для меня, доктора Митры, Ибрагима да твоего милого дружка мистера Булабоя. А мне, как ты выражаешься, моча в голову еще не ударила, но вот-вот ударит; ты спрашиваешь меня, кого последним похоронили на церковном кладбище, хотя сам отлично знаешь, что Эдгар Мейбрик вправе был назвать Мейбл Лейтон. Не себя же — это было бы очень уж мрачной шуткой. Хотя, конечно, самый последний на кладбище он, и после него там никого больше не похоронят, потому что места нет.

— Есть еще немного. В уголке, к юго-западу. Как раз хватит на двоих, если поглубже могилу вырыть.

Люси скрестила руки на иссохшей от долгого мужниного равнодушия груди. Вдруг заскрежетала косилка и следом (не послышалось ли ей?) — яростный вопль миссис Булабой. Люси сразу же увидела в этом знамение: это Костлявая с Косой напоминает о себе.

— Слоник, если я умру раньше, мне все равно, куда ты денешь мое тело. Хоть продавай на мыло, мне все равно. Но если умрешь раньше ты, то уж предоставь мне позаботиться о дальнейшем. Склею плот из бумажек, в которых ты всю жизнь хоронился, и пущу тебя вниз по Гангу, но не к Бенгальскому заливу — не надейся, — чтоб в открытом океане ты стал капелькой Вечности, а к Калькутте, по мелкому грязному притоку, который так заилен, что и суда не ходят, а муниципалитет Калькутты ломает голову, как бы эту речушку расчистить. Ну, так ты решил, что заказывать к «легкому праздничному ужину» на день рождения?

— Решил, — бросил Слоник. Глаза у него помутнели, на коже ярче проступили бурые пятна. Неужто надвигается очередной приступ?

— Тогда скажи, что нужно сделать.

— Все очень просто. Послать к чертовой матери праздничный ужин.

— Так и передать твоим друзьям? Так и написать вместо приглашения, например, полковнику Менектаре с супругой?

— Что написать, я продиктую, если ты еще не разучилась стенографировать.

— Таким словам меня не обучали, — Люси повела головой и стала теребить бусы. — А учили меня изящному слогу да красивому письму, так, как теперь уже не учат, думаю, что и перед тобой не осрамлюсь, все запишу, что продиктуешь. Но как горько мне, что и ты, прожив со мной всю жизнь, попрекаешь меня тем, что когда-то я вынуждена была приобрести эту профессию. Я гордилась и горжусь, что умею стенографировать. Правда, в Индии это как клеймо: ага, значит, в былые времена этим на хлеб зарабатывала. А скажи, и это на пользу обернулось! Ведь только неимущая простушка могла выйти замуж за человека, лишенного честолюбия. Иначе наш брак себя бы не оправдывал в глазах людей. Пока ты сидел, зарывшись в бумагах, я терпела унижения, пресмыкалась перед женами тех, кто строил себе карьеру, пользуясь плодами твоей работы, теми бумажками, сотнями, тысячами бумажек, которые ты писал и которыми погнушался бы заниматься любой мужчина, если ему не безразлична жена и собственный душевный и телесный покой. Задумайся ты хоть на минуту — те, кто присваивает себе твой труд, благоденствуют со своими женами, а твоя собственная жена терпит лишения. И пресмыкаться, Слоник, я научилась у тебя. Ты сам всю жизнь пресмыкался — такая роль тебе, видно, по душе. И играл бы уж ее до конца, так нет, ушел в отставку и начал строить из себя бог знает кого. Людям этого не понять: взрослый человек вдруг почему-то резко меняется. А ко всему, что непонятно, люди относятся с опасением и не очень-то привечают. И совсем непросто вновь завоевать расположение тех, у кого ты оставил столь неприятное впечатление. Больше я об этом говорить никогда не стану, слова не пророню. По-моему, я обо всем очень определенно сказала и буду тебе благодарна, если все же ты прояснишь мое положение: что станется со мной, случись у тебя еще один приступ, от которого ты не оправишься. Вместо того чтобы оставлять глупые пометки в безобидной книжонке мистера Мейбрика, оставил бы лучше завещание, где черным по белому написано, какими средствами буду я располагать, окажись я, подобно Руфи, «в слезах одна и меж чужих хлебов»[11].

Слоник сидел, разинув рот. Сердце у Люси зашлось в волнующем упоении: впервые она ошеломила мужа настолько, что он молчал! Много лет назад ей представлялось нечто подобное: в темном театре молчат завороженные ее игрой зрители. Но вот скроется она за кулисами, и благодарный зал разразится аплодисментами. Увы, аплодисменты прозвучали лишь в ее воображении. Тогда, в Равалпинди, еще до войны, они поставили «Ветер и дождь», но вожделенную роль перехватила эта маленькая паскуда Далей Томпсон. Впрочем, и заранее было ясно, что роль дадут ей, а Люси достанется место в суфлерской будке — ее назначили помощником режиссера, этого осла капитана Старлинга, даже не стали пробовать на роль. Все главные роли безоговорочно отдавали Далей. Она обожала перемежать текст паузами, и не дай бог в такую минуту вмешаться суфлерше. Однако случись ей забыть роль, суфлерша должна быть начеку, иначе бедняге несдобровать. Но попробуй разгадай, где у Далей пауза, а где провал памяти, у нее попеременно то одно, то другое. Правда, забыв роль, Далей тут же начинала теребить носовой платок или рыться в сумочке, так она пристрастилась к «игре с предметом» (игре никем не репетированной и не предусмотренной). Это страшно мешало другим актерам сосредоточиться. Порой она перекладывала или переставляла предметы реквизита, чем приводила остальных в замешательство: те не могли найти на месте нужную по ходу действия вещь, лишались опоры.

И мне сейчас опора пришлась бы кстати, подумала Люси, заполнить паузу, не дать Слонику опомниться, но уцепиться не за что. Пришлось импровизировать:

— Конечно, Слоник, ты забыл, как к четвертому представлению «Ветра и дождя» Далей Томпсон заболела, а в тот вечер ждали самого командующего, и мы были в отчаянии. Майор Гримшо тогда позвонил тебе и сказал, раз я помощник режиссера и суфлер, то знаю роль назубок и почему бы мне не сыграть в тот вечер? Ты же ответил, что я не хочу.

Слоник закрыл рот, но по-прежнему молчал.

— Если ты вообще помнишь этот случай, то ты, конечно, сошлешься на мои же слова: «Слоник, дорогой, спасибо, что выручил». Так вот, мне и впрямь было страшно. Но страшно не оттого, что могу испортить весь спектакль, а оттого, что своей игрой я бы утерла нос Далей Томпсон, и ее муж, полковник Томпсон, отыгрался бы на тебе. А ведь ты еще до свадьбы знал, что я увлечена театром, выслушивал меня и понимающе кивал, когда я рассказывала тебе, что мечтаю сыграть в любительском спектакле. Так что ты соврал майору Гримшо. А мне-то, дурочке, было даже лестно поначалу: думала, ты боишься, что Далей Томпсон за пояс заткну. На деле же, увы, это еще один пример того, как ты постоянно лишаешь, да, именно лишаешь меня полноценной жизни, дабы проще было оправдать и поддержать свою, ущербную. И пожалуйста, не оправдывайся: дескать, в последнюю минуту Далей Томпсон все-таки появилась. Да ей и незачем было на сцену выходить, с холодным сердцем изображать всякие страсти — она и без того очаровала командующего, и через два месяца ее мужа произвели в бригадные генералы и услали за границу, а она тем временем услаждала своего высокопоставленного поклонника в Утакумунде.

— В Найни-Тале, — поправил Слоник.

— Не все ли равно!

— Нет, не все равно. Потому что это было точно в Найни-Тале. И заезжий генерал был вовсе не наш командующий, а старик Трамперс. А в Утакумунде Далей развлекалась с молодым Бобби Бимишем. Томпсон с ней развелся, она вышла замуж за маркиза, и последний раз ее видели в Каире на банкете в честь Голды Меир, который давал Генри Киссинджер.

— Слоник, не смеши меня. Ты все это сию минуту выдумал. Далей Томпсон в прошлом году умерла.

— Люс, голубушка, такие, как Далей Томпсон, бессмертны.

— Значит, ты ее и по сей день помнишь.

— Еще бы не помнить: самые большие сиськи в Равалпинди.

Вот и поговори с ним после этого.

— Пойду погуляю, — бросила она.

— Ты уже гуляла сегодня.

— Еще погуляю. Тебе что-нибудь купить на базаре?

— Того, что мне надо, ты не купишь.

А что он имел в виду, лучше было не выяснять.

Глава восьмая

Перед уходом она открыла нижний ящик комода в спальне и принялась рыться в старых фотографиях.

Мысленно она уже беседовала с будущим, пока незнакомым гостем; как знать, вдруг молодому человеку интересно ее послушать: «Конечно, мистер Тернер, все фотографии следовало бы собрать в альбом. Однажды я попыталась было, но муж, застав меня за этим занятием, сказал, что наклеивать фотографии прошлых лет в альбом все равно что заниматься онанизмом. Я не поняла этого слова, пришлось заглянуть в словарь. Вы, надеюсь, понимаете, что у меня поубавилось охоты заводить альбом. Вот как раз фотография, о которой говорила Сара. Прощальный банкет Лейтонов в резиденции коменданта».