Остаться до конца - Пол Скотт

«Да, похоже, все верно. Новый мали отнюдь не привидение, сегодня Люс разговаривала с ним, не может же быть, чтоб и ей он привиделся. Конечно, по правде говоря, и я не принял его за привидение, разве что поначалу, когда Билли-бой привел его во двор, мне подумалось: может, я тогда, когда сидел на „троне“, и помер, а сейчас уже в загробном мире и меня ублажают всякими приятными видениями. Любопытно, что никто и словом не обмолвился о новом мали. Я, понятное дело, первым о нем тоже не заговорил: а вдруг мерещится? Ведь даже Блохса будто не замечала его. Лишь в тот день, когда я вышел с ней погулять, она вдруг облаяла мали, а потом ни с того ни с сего поджала хвост и — наутек. Ну собаки, положим, всегда кажутся чудными: может, они и впрямь больше нашего видят? Но почему Билли-бой ничего не сказал про мали?! Наверное, они все же задумали надо мной подшутить и ждут не дождутся, когда я начну рассыпаться в благодарностях: ведь раньше я все жаловался, что мали нет. Черта лысого они дождутся! Надо признать, что парень привел сад в порядок — любо-дорого взглянуть, — если и это мне не мерещится. Сдается мне, что наша пенджабская слониха вскорости пришлет мне счет за мали, хотя этот номер у нее не пройдет. Какой еще мали? Не знаю никакого мали. Пока же нужно набраться терпения и помалкивать. А там будь что будет».

И он снова принялся испещрять пометками библиотечную книгу.

«Старик Мейбрик, видать, с приветом, хотя малый в общем-то неплохой. Читаю и наслаждаюсь, как он ухитрился из 78 страниц своей книги об истории Панкота уделить лишь абзац Панкотскому стрелковому полку. А полк-то в наши дни был самый зазнаистый. Выше стрелков нос никто не задирал. Каждый молокосос-лейтенант, если он из Панкотского полка, бог знает кого из себя мнил. Даже на командующего округом посматривал свысока. А как-то раз офицер, назначенный адъютантом к генералу, всеми правдами и неправдами отвертелся от этого назначения, потому что генерал был от артиллерии. Вот дурак. Погиб в Северной Африке. Его батальон, точнее остатки, принял потом старик Лейтон, и все солдаты как один угодили под его командой в окружение. Я сам служил тогда в Махварском полку, куда мне было тягаться с бравыми стрелками, да и плевать мне сто раз — я никогда особо не болел за честь полка, я даже ее уронил, как мне прямо заявили, поскольку женился без разрешения командования. И на это у них разрешения спрашивай. А мне в ту пору уже к тридцати катило.

Не забуду лицо командира, когда я вернулся с родины из отпуска, и Люси со мной в придачу. Так, мол, и так, господин полковник, имею честь представить вам мою супругу, ее зовут Люси. Бедняжка Люс только усугубила положение, когда заикнулась, что работала стенографисткой, и что скорость у нее такая-то, и что у нее в конторе мы и познакомились. Конечно, окажись отец у нее епископом, а не простым приходским священником, все было бы как нельзя лучше. Для моего начальства, не для меня. Мне было наплевать, кто у нее отец. А иначе и не женился бы на Люс. Меня все считали малым скуповатым и весьма заурядным, я и в ус не дул. Пускай считают. К чему их разубеждать? Вбили себе в башку, что этот Смолли — парень надежный, хоть и туповат, людей такому не доверишь, но с бумажной работой справится. А мне только этого и надо. Любил я с бумагами повозиться, разрабатывать, согласовывать, увязывать. В батальоне самая лучшая должность — адъютант. Перед отпуском я был исполняющим обязанности и, вернувшись, полагал, что вступаю в должность, и жене своей так сказал. Однако командир решил, что мне в полку вообще делать нечего; так я и не узнал, то ли это из-за самой Люс, то ли — из-за того, что я не сообщил в полк заранее о том, кто она да что и всю эту несусветную чушь для проверки. Может, и из-за того, и из-за другого. Отделался от меня командир очень просто: перевел меня на временную работу в одно из крохотных княжеств в глубинке, опекаемое нашими дипломатами. Не прошло и месяца, как мы с Люс очутились в Мадпуре. Обратно в полк меня так и не перевели. Да я и не очень-то рвался. За службу в Мадпуре я получал больше денег, поэтому старался остаться там подольше. Не помню уж, как моя должность официально именовалась, что-то вроде „правительственный советник при главнокомандующем“. Зато отлично помню, в чем работа заключалась: наводить порядок после предыдущего британского советника — из-за него разбежались все княжеские слоны. Мой идиот-предшественник подозревал, что слоновья обслуга нечиста на руку, взял да урезал слонам рацион.

Смех, да и только! Писать бы мне мемуары. Люс просто обожала Мадпур. Жили мы в огромном доме рядом с дворцом, в нашем распоряжении был шикарный автомобиль с шофером в униформе. А когда нас представили махарадже, он встретил нас при всех регалиях, аж глаза слепит: мундир расшит серебром, на тюрбане — жемчужины. Люс мне тогда сказала: „Вот настоящая Индия, Слоник“. Нет, Слоником она меня в ту пору еще не называла — это прозвище появилось позже, когда я уладил дело со слонами. Правда, Махварский полк вечно обзывали „слоновым“— из-за эмблемы с бивнями, но я, наверное, единственный, к кому прозвище прилипло на всю жизнь и стало привычнее имени. Однажды какой-то сосунок-офицеришка съязвил: дескать, я и впрямь из слоновой породы — вынашиваю решения годами, как слониха детеныша, то есть раза в два дольше, чем люди. Я, разумеется, ему этого не спустил!

Ему моя Люс приглянулась. Уж как он старался, чтобы наедине с ней остаться. Смешнее всего то, что она и не понимала, к чему он клонит. Люси на этот счет не ахти какая сообразительная. Было это уже в Рамнагаре, куда нас перевели из Мадпура, и, кроме Люс, окрест белой женщины не сыскать. Он заявлялся каждую пятницу, из деревни приходил, я его даже прозвал „Милый друг“. Он и в Лахор за нами увязался, но к Люси поостыл, в Лахоре бабенок хоть пруд пруди. А в 1935-м в Кветте он пустил себе пулю в лоб после того, как его нашли в постели с соломенной вдовой своего командира. Застрелился он ночью, в два часа, а в три началось землетрясение, и от его дома только рожки да ножки остались, так что он зря старался, мог бы и подождать часок.

Мы приехали в Кветту через год после землетрясения. Всякий раз, когда мы переезжали с места на место, Люс говорила, что мы снова отправляемся скитаться. Ее прозвали „Крошечкой“, вечно она так смешно сюсюкает: „Нас сегодня будет четверо, вместе со мной, Крошечкой“ или: „Ой, какая прелесть, неужели это для меня, Крошечки?“ Так мы и жили, Слоник и Крошечка. Может, и скучно, зато не без пользы. Хотя Люс ни за что не хотела примириться с мнением, что мы — буки. Она умела стенографировать, поэтому во всяком женском комитете или организации ей бывали рады. А Люси по ошибке думала, что просто она всем нравится, она прямо пузыри пускала от восторга из-за любого комплимента какой-нибудь высокопоставленной стервы: скажет, что запись собрания очень точная, или просто обратится к Люс по имени вместо „миссис Смолли“. Мне так даже хотелось, чтоб во мне видели тупого, но надежного исполнителя-чиновника, таких обычно строевые офицеры презирают. Сколько я сил потратил, чтобы завоевать репутацию человека, способного исправить чьи-то промахи и навести порядок. Ездить с места на место мне даже нравилось. В тридцать восьмом мне дали майора. Можно было вернуться домой сразу, можно через год, но мы все тянули, а потом было уже поздно — началась война. В сороковом полк запросил меня обратно. Шиш им с маслом. Я уже научился обходить всякие предписания и запреты. Стал чаще переезжать. В сорок первом мы приехали сюда, в Панкот, в штаб гарнизона. Мне сразу же все здесь приглянулось: и природа и климат. Окопаюсь здесь, покуда война не кончится, решил я. Значит, нужно стать незаменимым в штабе, то есть представить свою работу сложнее, чем она есть, даже после того, как исправишь все промахи дуралеев-предшественников и дела пойдут как по маслу. Мне было сорок лет, а я все еще майор. Подполковничьего чина ждать года четыре, но чихать я на него хотел! Жилье у нас было неважнецкое. Разместили нас в гостинице „У Смита“, две комнаты: гостиная да спальня, теперь в них живет Билли-бой и его каракатица-жена. Люс всю жизнь мечтала о собственном домике, но мне и „У Смита“ жилось превосходно. Там мне удавалось жить предельно тихо, скромно, незаметно: неразличимо слиться с окружением. Единственная моя цель — прожить без забот и хлопот.

А старик Мейбрик о нашей гостинице даже не упоминает. Когда построена церковь, правильно указал; с установкой органа на год ошибся, если верить Билли-бою, — откуда Мейбрику точно знать, не он его устанавливал. Усердствовал старик сверх меры. А чрезмерное усердие, по-моему, самая страшная разрушительная сила».

День рождения Слоника приходился на 10 апреля, Люси — на 12 сентября. Они завели обычай приглашать на «легкие праздничные ужины» тех, у кого сами побывали в гостях. Ужин на день рождения Люси обычно доставлял немного хлопот. Она все делала заранее: рассылала приглашения тем, кого нельзя было не позвать, ставила в известность мистера Булабоя о количестве гостей, хотя всегда ошибалась: кто-то звонил в последнюю минуту и справлялся, нельзя ли захватить с собой пришедших к ним друзей; кто-то отказывался — срочно вызывают в Дели. Все это, конечно, очень докучало, так как повару приходилось заказывать за несколько дней, что и на сколько персон готовить, да и «расход» на каждого гостя уже оговорен с мистером Булабоем, и на попятный идти бывало не так-то просто.