Товарищ Богдан - Борис Раевский

А платят — всего сорок копеек в день.

Но вскоре кончились арбузы.

Четыре дня вставал Бабушкин спозаранку. Бродил по городу. А работы нет и нет. Потом нанялся к старухе чиновнице: поленницу дров переколоть. С утра дотемна махал топором, а вредная старуха вынесла двадцать копеек.

Разозлился Бабушкин, но спорить с жадной бабой не стал.

И снова — четыре дня совсем без работы.

«Да, — думает Бабушкин. — Весело живут молодожены. Так недолго и ноги протянуть. Очень просто…»

Старается Бабушкин поменьше думать о еде. Но мысли как-то сами перепрыгивают с листовок и собраний на добрую порцию жареной свинины. Со свежей картошечкой! И помидорами!

А какой базар в Екатеринославе! Как пройдет Бабушкин мимо — в нос так и шибанет. Дыни, яблоки, виноград, мед. Пироги жаром пышут — с мясом, с рисом, с капустой. И молоко, и сыры, и брынза. И вино — молодое, терпкое, прямо из бочек.

А запах!.. Смесь ароматов такой аппетитности — аж поташнивает. Голодному такой запах — прямо нож острый.

Однажды шел вот так Бабушкин по берегу Днепра. Раннее утро. Солнечные зайчики на воде пляшут. Широк Днепр. И красив.

Видит Бабушкин: возле самой воды рабочие роют какую-то длинную глубокую канаву.

Остановился Бабушкин, поглядел.

— Что строите? — говорит.

Один из землекопов разогнул спину:

— Склад якийсь.

Отер он рукавом пот со лба, достал кисет, люльку, закурил.

— А рабочие не нужны? — спросил Бабушкин.

— Кажись, треба. Ось старшо́й. — Землекоп указал на длинного мужика с рыжеватой, клинышком, бородкой. — У старшо́го и спытай.

Бабушкин пошел к рыжебородому.

У того были маленькие хитрющие глаза и чуть приоткрытый рот, скривленный влево. Словно он все время усмехался.

Старшо́й неторопливо оглядел Бабушкина с головы до ног, потом так же не спеша провел взглядом обратно — с ног до макушки.

«Как мерку снял!» — мелькнуло у Бабушкина.

— Бач, парубок, — сказал старшо́й. — У нас — артиль. Що заробим — на всих поровну. Зрозумив?

— Понял.

— А значит, копать трэба як слид. А для того звычка потрибна. И здоровы руки-ноги.

Он снова оглядел Бабушкина и звучно высморкался. Видимо, Бабушкин не подходил под категорию «здоровы руки-ноги». Невысок. И в плечах неширок. И мускулатура — вовсе неприметная.

Да к тому ж по обличью — вроде бы образованный. И в шляпе. А вот — в копали просится…

— Ну, а лопату бачив? — спросил старшой.

— Видал, — сказал Бабушкин.

Это он схитрил. Бабушкин был умелым слесарем. Да и в некоторых других ремеслах соображал. Но иметь дело с землей ему как-то не доводилось.

Правда, в детстве жил он в Леденгском. В селе при казенных солеварнях. Но был он тогда совсем мальчонкой и из всех крестьянских работ знал лишь одну — подпаском ходил у деда Акима.

И странно сказать: жизнь сложилась так, что самые разные инструменты держал в руках, и простые, и замысловатые, а вот лопату, кажется, ни разу.

Но Бабушкин твердо повторил:

— С лопатой мы дружки!

Старшо́й снова с недоверием оглядел щуплого новичка, крякнул, но ему, видимо, позарез нужны были люди, и к тому же хитрый старшо́й, наверно, сообразил, что прогнать новенького всегда можно. Чего ж не попробовать?!

— Ставай, — хмуро приказал он.

Бабушкин выбрал себе лопату — целая куча их громоздилась в сторонке — и спрыгнул в канаву.

— Эй! — усмехнулся старшой. — Ты, яснэ дило, майстэр. Та рукавыци все ж не лышни!

И швырнул ему пару потертых рукавиц.

Бабушкин стал копать.

Украдкой поглядывал он на соседа и старался делать все, как тот. Под таким же углом вонзал лезвие, до блеска надраенное землей, и так же левой ногой вгонял его поглубже. И тем же широким, плавным движением выбрасывал землю наверх.

Сосед орудовал лопатой вроде бы не спеша, и Бабушкин легко включился в этот ритм.

«Копать — оно, конечно, вольготней, чем арбузы грузить, — подумал Бабушкин. — Там ты — в цепочке, ни на секунду не отвлекись. Чуть запнешься — сразу всех сбил. А тут как-никак сам себе хозяин».

Однако прошло всего с полчаса, и Бабушкин вдруг почувствовал — задыхается. Даже странно: копал будто бы неторопливо, а сердце вот гремит взахлеб. Набат. И главное, нет воздуха. Нечем дышать. Будто замурован ты в куцем и душном, глубоком, как могила, подполе.

Это здесь-то, на привольном днепровском берегу?!

«Вот номер!» — удивился Бабушкин.

Ему, рабочему человеку, с четырнадцати лет стоящему у тисков, это было втройне обидно.

«Как же так? — мысленно, с горечью, повторил он. — Неужто сдаю?»

Это он-то, который, бывало, по двое суток не выходил из цеха?..

Бабушкин выпрямился, глубоко, всей грудью вобрал воздух. Выдохнул. И снова широко, до предела раздул легкие.

Так он делал по утрам в тюрьме. Дыхательные упражнения по Мюллеру.

«Ничего, — решил. — Еще три минутки — и все наладится».

Но тут рядом он вдруг увидел старшо́го.

Тот стоял наверху, на краю котлована, острая его бородка торчала, как штык. И был этот штык нацелен прямо в Бабушкина. А рот, как всегда, приоткрыт. И скривлен влево. Ухмыляется, что ли?

Иван Васильевич снова налег на лопату. Сердце гулко бухало, но он выкидывал наверх землю, порция за порцией.

«Только не торопись. Так… Размеренно… Раз… и два… и три…»

Старшо́й постоял, поглядел, опять высморкался, громко, будто выстрелил, и ушел.

Бабушкин воткнул лопату. Стоя, прислушался к себе. Сердце билось еще непривычно часто, неровно, толчками, но все-таки не как прежде, спокойнее.

«С непривычки, что ль?» — подумал Бабушкин.

И еще шевельнулась догадка: «К тому ж — не ел нынче».

Встал спозаранку. Паша еще спала. Выпил кислого молока из крынки и на цыпочках вышел из комнаты.

Да, на пустой желудок не очень-то поковыряешь лопатой.

Вскоре он снова стал копать.

Прошло часа два.

Опять подошел старшо́й. Долго стоял, прислонясь спиной к дереву, курил, хитренькие глазки свои не сводил с новичка.

У Бабушкина уже нещадно ломило руки, спина стала как деревянная. А пот заливал глаза. Но Иван Васильевич старался не показывать виду.

Да, хорошо б так вот — стоять, привалившись усталой спиной к теплому, ласковому стволу березки, стоять неподвижно, ни о чем не думая, расслабленно кинув руки.

Но Бабушкин копал. Копал и копал. И старался, чтоб старшо́й не заметил, как тяжко, с клекотом рвется дыхание из его горла и как лихорадочным ознобом дрожат руки.

«Неужто свалюсь? Именно сейчас… Когда подвернулась работенка. Нет, нет…»

И он снова копал. Из последних сил. И чувствовал: вот сейчас — каюк. Вот сейчас.

Он дышал рывками и словно давился этими короткими глотками воздуха. А сердце било прямо в ребра, тяжело, гулко, будто какой-то великан сидит там внутри и остервенело дубасит кулаком по грудной клетке.

И вдруг… Вдруг стало вроде бы полегче. Бабушкин сперва даже не поверил… Нет, и впрямь, словно бы спина не такая каменная и руки не так дрожат…

В спорте это называют «вторым дыханием». Так бегун, пробежав шесть или семь километров, чувствует, что ноги подкашиваются, судорожно открытый рот не может захватить воздуха, и кажется, вот сейчас умрешь. Прямо так, на бегу… И хочется только свернуть с гаревой дорожки, упасть в траву и лежать, лежать, лежать… Целый век…

Но опытный бегун не сдается. Собрав все свое мужество, он продолжает бег. И вот проходит «мертвая точка». И снова откуда-то, словно чудо, появляются силы, свинец отливает от ног, бешеное сердце утихомиривается.

Но Бабушкин никогда не слышал о «втором дыхании». Да и вообще в те далекие годы спортом занимались лишь редкие смешные чудаки.

С удивлением прислушивался Бабушкин к себе. И руки вроде бы стали тверже. И дышится ровней…

А вскоре старшо́й крикнул:

— А ну, орлы! Обид!

Бабушкин еще нашел в себе силы: сам, без помощи соседа, который протягивал ему руку сверху, вылез из котлована.

Вылез и сразу сел. Но теперь это было уже не опасно. Все землекопы — вся артель, девять человек — сидели и лежали на берегу.

А земля была такая мягкая, прогретая осенним солнцем, такая душистая. И с Днепра веяло таким бодрящим легким ветерком.

Вскоре из ближайшего трактира притащили целый котел с варевом, и все землекопы, неторопливо прошагав к реке и так же не спеша ополоснув руки, шеи, лица, стали хлебать густые, наваристые щи.

Всем досталось также по большому куску мяса.

А потом трактирный мальчик еще приволок в мешке три огромных арбуза.

После такого обеда Бабушкин почувствовал себя снова здоровым и сильным.

Одно только плохо: очень хотелось спать.

Но оказалось — и это не беда. Спать хотелось всем.

И все улеглись тут же, прямо на берегу, подложив под голову пиджаки.

…Старшо́й поднял артель через час.