Товарищ Богдан - Борис Раевский

Комната Ивана Васильевича постепенно стала напоминать кабак. В ней по-прежнему было чисто и аккуратно, да вот беда: повсюду — на подоконнике, под кроватью, на шкафу и даже на книжной полке — стояли пустые пивные и водочные бутылки.

Хозяйке это, конечно, не нравилось, и однажды в отсутствие Ивана Васильевича она собрала все бутылки в мешок и выставила в сени.

Бабушкин вернулся в полночь, из кармана у него опять торчало горлышко бутылки. Он удивленно оглядел свою прибранную комнату и спросил:

— А бутылки где?

— Убрала, — сердито ответила хозяйка. — Совсем уже стала не горница, а трактир…

— А что, похоже? — неожиданно засмеявшись, спросил Бабушкин. — Напоминает трактир?

— Еще бы не похоже! — нахмурилась хозяйка. — И не стыдно тебе, сынок, хлестать эту водку проклятую?

Но Бабушкин лишь смеялся и больше сердил хозяйку.

Потом он, улыбаясь, вынул из кармана и поставил на подоконник, на самое видное место, пустую бутылку, сходил в сени, принес мешок и снова расставил все бутылки на шкафу, под кроватью, на книжной полке.

— Садитесь, мамаша, — перестав улыбаться, пригласил он. — Поговорим.

Хозяйка села.

— Вы ведь знаете: я — непьющий! — сказал Бабушкин.

Хозяйка усмехнулась и многозначительно обвела глазами шеренги бутылок.

— А бутылки эти — военная хитрость, — продолжал Бабушкин. — Возвращаюсь я, к примеру, с тайного совещания. Перед выходом беру у хозяина две-три пустые бутылочки: мимо любого околоточного или пристава иду, он и носом не ведет. Раз бутылки, — значит, «благонадежный». А для пущей убедительности — куплетики какие-нибудь затяну пьяным голосом… Понятно?

— Понятно, понятно, — закивала головой хозяйка. — Но только зачем тебе, сынок, всю эту пакость в комнате хранить?

— А это опять-таки военная хитрость. Недавно забавный случай произошел. Поехал один из наших к знакомым за Днепр, на завод Франко-Русского товарищества. Знаете? Тут, недалеко… Ну и захватил с собой несколько нелегальных брошюрок для друзей. Приехал, а там его задержали и нашли брошюрки. Он, конечно, отпирается — это, мол, не мои. Нашел на станции. Ну да в полиции народ тертый. Не верят, конечно. Сей же час по телеграфу сообщили в Екатеринослав, и сразу приказ — немедля обыскать квартиру.

Пришли туда жандармы, да, кроме пивных бутылок, ничего не обнаружили.

«Пьянчуги политикой не интересуются, — решил жандармский подполковник. — У них другое на уме…»

Товарища сразу же и освободили. Ясно?

Бабушкин засмеялся. Улыбнулась и хозяйка.

— Вот и решил я сделать выводы. Это, мамаша, маскировка, а по-нашему — конспирация… Понятно?

— Понятно, соколик, — ответила хозяйка. — Только зачем же у тебя эта, как бишь, каспирация… пылью заросла? — Она провела пальцем по бутылке, и на стекле остался след. — Непорядок!

Хозяйка взяла влажную тряпку и обтерла все бутылки. Потом каждые два-три дня она не забывала смахивать пыль с «конспирации».

Землекоп

Бабушкин вставал в пять утра и таскался по Екатеринославу. Искал работу.

Бродил по зеленым набережным Днепра, по дымной, в колдобинах и ухабах Чечелевке, по нищим прокопченным заводским окраинам.

Работы не было.

С Брянского завода Бабушкина уволили еще месяц назад. Мастер вдруг пристал:

— Пашпорт дэ?

Паспорта у Бабушкина не было. Местная полиция выдала ему, как поднадзорному, высланному из столицы, лишь временный «вид на жительство».

— Мэни пашпорт клады, а нэ цю писульку! — заорал мастер. — Тай взагали…[15]

Бабушкин понимал, что главное — в этом «взагали». Надоел мастеру новый настырный слесарь. Вишь, из Питера вытурили, а он и тут никак не угомонится. Всюду суется: это ему не так да то ему не эдак. То штраф, мол, незаконный, то грубить не смей.

Вот и оказался за воротами.

Хотел было на Трубный устроиться, а там тоже — «пашпорт». В ремонтные мастерские сунулся — и там то же требование.

Пошел в полицию: выпишите паспорт. Нет, шалишь, поднадзорному только временный «вид» положен.

«Вот переплет!» — думает Бабушкин.

С товарищами посоветовался. А один и говорит:

— А что, если тебе, Иван Васильевич, и вовсе не работать?

— Как так? — даже растерялся Бабушкин.

— А так! Ежели день-деньской у тисков — когда же собрания организовывать, да кружки вести, да листовки печатать? Хорошо б нам иметь в городе хоть одного такого вот «неработающего». Чтоб целиком всего себя — для общества…

— Оно неплохо, конечно, — сказал Бабушкин. — Только вот загвоздка-то в чем…

— Если ты насчет денег, — не сомневайся. Неужто ж мы сообща одного человека не прокормим?!

Так и получилось, что Бабушкин впервые в жизни стал жить, как живут «нелегалы», профессиональные революционеры.

Товарищи обещали давать ему восемь рублей в месяц.

— Прохарчишься как-нибудь?

— Постараюсь…

Очень это мало — восемь рублей. Бабушкин на заводе и по тридцать и даже по сорок в месяц выгонял. А тут — восемь… На все про все — восемь…

Но Бабушкин знал, как тоща партийная касса. Восемь — так восемь…

Одно только осложняло дело. Если б он был, как прежде, один. Одному и краюха хлеба с солью — преотличный обед. Но теперь у него жена. Пашенька. Прасковья Никитична.

Вот чего не учли друзья-товарищи!

С Пашей познакомился он недавно. Маленькая, худенькая, бледная. Швея в мастерской. Целый день с иголкой. Лицо неприметное, простое, и только глаза!.. Большие и так и лучатся! Так изнутри и светятся… Кажется, на всем лице одни только глаза и есть.

Полюбил ее Иван Васильевич, а о женитьбе — и заикнуться боится. А вдруг, как узнает Пашенька, кто он да какие опасности грозят ему, а значит, и ей, — испугается…

— А знаешь, Паша, — набравшись духа, признался однажды Бабушкин. — Я ведь только недавно… это самое… из тюрьмы…

— Ой! — Она прижала руки к груди. — Шутишь?

— Какие шутки! Сидел. Целый год. Но не бойся — не убийца я, не грабитель…

Иван Васильевич долго рассказывал ей, почему попал за решетку.

— Верю, — задумчиво и тихо, — она всегда говорила тихо — произнесла Паша. — Ничего худого ты не сделаешь. Не можешь сделать. А все же страсти какие! Тюрьма…

Печальная ушла она в тот вечер.

А еще через месяц Бабушкин предложил ей пожениться.

— Только учти, Пашенька, — торопливо предупредил он. — Уютное гнездышко с таким мужем не совьешь. И шелков да жемчугов не заимеешь. Трудная будет доля у нас…

— Да, — кивнула Паша. — Знаю…

— И не робеешь?

Она подняла на него огромные глаза, смотрела долго и ничего не ответила.

Как это — «не робеешь»? Конечно, боязно. Особенно поначалу. При каждом стуке на крыльце вздрагивала. Не полиция ли?

Но постепенно привыкала к новой жизни. Опасной и трудной…

И вот стал Бабушкин жить на те восемь партийных рублей. Ненадолго их хватало.

А Паша — та целые дни в белошвейной мастерской спину гнет, а получает шесть рублей в месяц.

Пройдет недели две, и в доме — шаром покати. И хозяин комнаты косится: уже за два месяца задолжали.

Бегает Бабушкин по рабочим кружкам, по явкам, а тут еще подпольную типографию задумал — дел хватает. А сам нет-нет и подумает: «Надо что-то предпринять. Где бы разжиться хоть трешкой?»

Попросить из партийной кассы — этого Бабушкин и в мыслях не держал. Раз сказано восемь, — значит, восемь. Больше нет.

Но пить-есть-то надо?! И жену молодую хоть не деликатесами, но как-то кормить, обувать-одевать тоже надо.

«Ничего, — решил Бабушкин. — А руки у меня на что? В свободные деньки буду подрабатывать».

И еще он подумал: занятия кружков, да собрания, да встречи — все вечером. Днем-то рабочие заняты. Значит, у него утренние часы свободны.

«Вот и чудесно! — обрадовался Бабушкин. — Не барин! Можешь и в пять встать и часов до трех — четырех что-нибудь подзаработать».

Так и решил.

Но трудно было найти работу в Екатеринославе. Ох, трудно…

Подрядился было разгружать баржу с арбузами. Три дня кидал зеленые полосатые шары, стоя в артельной цепочке других таких же бедолаг.

Изнурительная работа. Покидаешь так часов двенадцать арбузы, тяжелые, как пушечные ядра, — поясницу потом не разогнуть. А руки — сейчас отвалятся.

Еще бы! Ловит Бабушкин арбузы от соседа справа, швыряет их соседу слева, а сам, чтобы отвлечься, арифметикой занимается:

«Положим, на каждый арбуз — десять секунд. Значит, за минуту — шесть арбузов, за час — триста шестьдесят. А за двенадцать часов — почти четыре с половиной тысячи арбузов. Четыре с половиной тысячи! Перешвыряй столько! Это ж побольше тысячи пудов! Шуточки!»

А платят — всего сорок копеек в день.

Но вскоре кончились арбузы.