Клодина уходит... - Сидони-Габриель Колетт

– Чистую правду, клятвенно клянусь! Я говорю… два, three, четыре, five языков, достаточно, чтобы путешествовать. Но я не пишу. Особенно французский, он такой сложный… если я не нахожу нужного слова… Мой друг считает меня… образованной, необыкновенной, разносторонней женщиной, мне бы так хотелось казаться такой, как он меня считает! Без этого… как это говорите вы во Франции? Дело в табаке…

Она мучается, краснеет, комкает свой платочек, пускает в ход всё своё обаяние. Я холодно размышляю.

– Скажите, Каллиопа, кто оказывал вам эту услугу до меня? Ведь я же не первая…

Она гневно пожимает плечами.

– Один молоденький мальчик из моей страны, который очень хорошо писал. Он был… влюблён в меня. Я списывала его письма… но ставила другой род, вы понимаете…

Это откровенное коварство должно было бы возмутить меня, а меня разбирает неудержимый смех. Это сильнее меня. Я не могу принимать Каллиопу всерьёз– даже в роли грешницы. Она обезоружила меня. Я раскрываю бювар.

– Присаживайтесь, Каллиопа, попробуем. Хотя… вам не понять, как непривычно для меня писать любовное письмо… Ну что же вам надо сказать?

– Всё! – благодарно восклицает она с присущей ей страстностью. – Что я люблю его!.. Что он так далеко… Что жизнь моя утратила аромат… что я чахну… Одним словом, всё, что обычно говорят в таких случаях.

…Что я люблю его… что он так далеко… Я уже писала об этом, но напрасно. Сидя за столом рядом с Каллиопой, глядя на её унизанные кольцами руки, я диктую, словно во сне.

– «Мой бесконечно дорогой друг».

– Это слишком холодно, – прерывает меня Каллиопа. – Я напишу: «Моя душа, плывущая по волнам!»

– Как хотите… «Моя душа, плывущая по волнам»… Я так не могу, Каллиопа. Дайте мне ручку, затем вы перепишете и исправите, как вам захочется.

И я пишу как в лихорадке:

Моя душа, плывущая по волнам, Вы покинули меня, и я напоминаю дом, оставшийся без хозяина, где ещё горит позабытая кем-то свеча. Она пока горит, и прохожие думают, что в доме ещё кто-то живёт, но не пройдёт и часа, как пламя начнёт меркнуть, а затем и совсем погаснет., если только другая рука не вернёт ему блеск и силу…

– Нет, нет! Так не надо! – вмешивается Каллиопа, склонившись над моим плечом. – Нехорошо: «другая рука»… Напишите «та же рука».

Но я не в силах больше писать. Положив голову на стол, я внезапно разражаюсь рыданиями, досадуя на себя, что не сумела сдержать слёз… Игра плохо закончилась. Славная маленькая Каллиопа понимает – правда, не совсем правильно – причину моих слёз, она обвивает мою шею руками, обдаёт своими духами, согревает своим сочувствием, сетует на себя, огорчённо восклицает:

– Дорогая! Psichi mou![21] Какая я плохая! Я не подумала, что вы сейчас одна! Дайте мне письмо, хватит. Я больше не хочу. Впрочем, этого достаточно. Начало есть, и дальше можно менять, я поставлю palazzo[22] вместо «дома», а во французских романах найду остальное.

– Простите меня, дружочек. Надвигающаяся гроза страшно расстроила мои нервы.

– Нервы! Если бы всё дело было в нервах, – глядя в потолок, говорит наставительно Каллиопа. Её спокойный и циничный жест так странно договаривает остальное, что я невольно улыбаюсь. Она смеётся.

– Ведь это так? Addio,[23] many thanks,[24] и простите меня. Я беру с собой начало письма. Не расставайтесь с мужеством.

Она уходит, снова возвращается, просовывает в дверь свою головку лукавой богини:

– И я даже спишу его два раза! Потому что у меня есть ещё один друг.

«Воды Арьежа, содержащие в себе соли и серу, особенно рекомендуются при хронических кожных заболеваниях…»

Клодина читает вслух маленькую брошюрку с очень заманчивой яркой обложкой, которую администрация водолечебницы преподносит всем посетителям. В последний раз мы слушаем жалкий оркестр, который всё время с мрачным упорством, без всяких нюансов играет фортиссимо. В антракте между исполнением «Драгунов» Виллара и «Маршем» Арманда Полиньяка Клодина, не спросив нашего согласия, знакомит нас с целебными свойствами серных источников и тут же вставляет свои комментарии. Дикция у неё прекрасная, она словно читает лекцию, сохраняя полную невозмутимость.

Её белая кошечка на поводке спит на плетёном соломенном стуле. «Приходится платить за стул два су, как для человека, – объявила Клодина, – на железном стуле она не может спать, у неё зябнет зад».

– Сейчас мы с вами сыграем в интересную игру! – восклицает она вдохновенно.

– Я бы поостерёгся играть, – мягко говорит её муж и с нежностью смотрит на неё. Он курит душистые египетские сигареты, говорит очень редко, безучастен ко всему, вся его жизнь словно сосредоточилась в той, которую он называет «своим милым ребёнком».

– Чудесная игра! По вашим лицам я стану отгадывать, кто из вас какие болезни здесь лечит, и если я ошибусь, то отдам вам свой фант.

– Дайте мне этот фант сразу, – кричит Марта. – Я отлично себя чувствую.

– Я тоже, – ворчит Можи, у него багровое лицо, и он надвинул на нос панаму.

– Я тоже, – тихо вторит Рено.

– И я тоже! – вздыхает бледный, измождённый Леон.

Клодина, прехорошенькая в своей белой шляпке с мягкими полями, завязанной под подбородком белой тюлевой лентой, грозит нам всем своим тоненьким пальцем.

– Не возражать! Сейчас они все станут меня уверять, что приехали сюда ради собственного удовольствия… как я!

Она снова берёт в руки свою книжку и начинает ставить диагнозы с таким видом, будто преподносит цветы.

– Марта, у вас «угри на лице и экзема»! А у вас, Рено… сейчас посмотрим… вот, «фурункулёз». Согласны, звучит очень красиво. Можно подумать, что это название цветка. А Анни, я догадываюсь, периодически страдает «рожистым воспалением», Леон – «золотушной анемией» и…

– …благодарю, а к нему вы весьма снисходительны, – прерывает её Рено, заметив, что Леон криво улыбается.

– …а у Можи, у Можи… чёрт побери, я больше ничего не нахожу… Ах, нет, вот, пожалуйста! У Можи «рецидивирующий пузырчатый лишай детородных органов».

Взрыв хохота! Марта хохочет во всё горло и вызывающе смотрит прямо в лицо разъярённому Можи, который сдвигает на затылок свою панаму и собирается отчитать дерзкую насмешницу. Рено не слишком убедительно пытается восстановить тишину, так как группа отдыхающих, расположившаяся позади нас, с шумом, опрокидывая стулья, возмущённо удаляется.

– Не обращайте внимания, – бросает Клодина. – Они ушли, – она снова берётся за свой проспект, – потому что просто завидуют, ведь они страдают какими-то пустячными заболеваниями вроде «хронического метрита», или жалкого «катара уха», или же самых заурядных белей, которые и гроша ломаного не стоят.