Клодина уходит... - Сидони-Габриель Колетт

Ведь всего каких-то неполных два месяца назад я тоже говорила себе: «Всё идёт так, как положено. Мой повелитель лучше меня знает, что надо делать». А теперь меня мучают ужасные мысли, я бегу от самой себя. Бегу от самой себя! Постарайся понять, мой маленький доверчивый пёсик, полный той веры, которую утратила я, истинный смысл этих слов. Право, для меня лучше, во сто крат лучше, заносить всякий вздор в свою тетрадь или слушать Клодину и Каллиопу, чем слишком долго оставаться наедине со своими горькими мыслями…

Теперь у нас только и разговоров, что о нашем путешествии. Каллиопа все уши мне прожужжала, её очень огорчает наш отъезд, она без конца повторяет: «Силы небесные!» и «poulaki mou».

Клодина взирает на всю эту суматоху с милым безразличием. Рено с ней, остальное её не волнует. Леон, пребывающий в мрачном настроении – не может простить Каллиопе, что она отвергла его ухаживания, – слишком много говорит о своём романе, о Байрете, который он собирается в нём описать «под совершенно особым утлом зрения».

– Это весьма новая тема, – важно заявляет Можи, который вот уже десять лет посылает в три иностранные газеты корреспонденции из Байрета.

– И старая тема может стать новой, если суметь её обновить, – утверждает Леон наставительным тоном. – Байрет, увиденный глазами влюблённой женщины с её обострённой чувственностью, которую даёт ей удовлетворённая запретная страсть! Смейтесь, смейтесь сколько угодно, но я уверен, что эта книга будет иметь небывалый успех и выдержит двадцать изданий.

– Никак не меньше, – произносит Можи, пуская клубы табачного дыма. – К тому же я всегда готов во всём согласиться с мужем хорошенькой женщины.

А хорошенькая женщина дремлет в кресле-качалке… Но и во сне она всегда начеку, как кошка.

Мы жаримся в парке; два часа дня – самое долго тянущееся и душное время суток; в чашках тает кофе глясе, Каллиопа томно изнемогает и тихо стонет, как горлинка. Я же лежу неподвижно в плетёном кресле и наслаждаюсь палящим солнцем, глаза у меня закрыты… В пансионе меня звали «ящерицей»… Леон то и дело смотрит на часы, ему скоро опять приниматься за работу. Тоби – его тельце кажется бездыханным – распростёрся на мелком песке.

– Ты берёшь с собой пса? – с лёгким вздохом спрашивает Марта.

– Конечно, он такой славный малый!

– Не очень люблю я славных малых, даже в дороге.

– Тогда ты сядешь в другое купе.

В глубине души я восхищаюсь своим ответом. Ещё месяц назад я бы сказала: «Тогда я сяду в другое купе».

Марта не возражает и делает вид, что уснула. Но через минуту она широко открывает свои острые, проницательные глаза.

– Послушайте-ка, господа, не находите ли вы, что Анни изменилась?

– Гм… – неопределённо мямлит Можи.

– Вы так думаете? – примиряюще спрашивает Каллиопа.

– Возможно… – не очень уверенно отвечает Леон.

– Мне приятно слышать, что вы все согласны со мной, – иронизирует моя золовка. – Я вас, конечно, не удивлю, если скажу, что Анни ходит теперь быстрее, меньше сутулится, реже смотрит в землю и разговаривает почти как все нормальные люди. Ален будет весьма поражён переменами.

В смущении я встаю.

– На меня действует твоя активность. Марта, а Ален будет гораздо менее удивлён, чем ты полагаешь. Он всегда предсказывал мне, что ты сможешь благотворно на меня повлиять. Простите меня, но мне пора писать письма…

– Я иду вместе с вами, – поднимается Каллиопа. И хоть я ничего не говорю ей в ответ, она встаёт следом за мной и просовывает свою пухленькую ручку под мой локоть.

– Анни, у меня к вам огромная просьба.

До чего же обворожительное лицо! Сквозь её напоминающие пики ресницы блестят иссиня-зелёные глаза, она смотрит на меня умоляюще, а её изогнутые губы приоткрываются, словно она готовится доверить мне какую-то тайну… От Каллиопы можно всего ожидать.

– Говорите, Каллиопа, вы знаете, если я только могу…

Мы входим в мою комнату. Она берёт меня за руки и смотрит на меня с патетической мимикой итальянской актрисы.

– Не правда ли… вы ведь сделаете? Вы такая чистая. Это заставило меня решиться. I am[19] погибла, если вы будете мне отказать! Но вы примете во мне участие…

Она складывает маленький кружевной платочек и вытирает ресницы. Они у неё сухие. Мне становится не по себе.

Теперь она успокоилась и неторопливо перебирает бесчисленные причудливые талисманы, которые позвякивают у неё на цепочке (Клодина утверждает, что Каллиопа позванивает ими при ходьбе, как маленькая собачонка – своим бубенчиком), смотрит на ковёр. Мне кажется, она что-то шепчет.

– Это молитва, я обращаюсь к луне, – объясняет она. – Окажите мне помощь, Анни. Мне нужно письмо.

– Письмо?

– Да. Письмо… Epigraphion.[20] Очень хорошее письмо, которое вы продиктуете.

– Но кому это письмо?

– Другу… другу сердца.

– О!

Каллиопа трагическим жестом протягивает ко мне руки:

– Клятвенно клянусь своими родителями, которых уже нет в живых, это только друг сердца!

Я отвечаю на сразу. Мне бы хотелось узнать…

– Но, дорогая, зачем для этого понадобилась вам я? Она заламывает руки, но лицо её совершенно спокойно.

– Поймите меня! Это друг сердца, которого я люблю, да-да, люблю, клятвенно, Анни! Но… я не слишком хорошо его знаю.

– Что?

– Да! Он хочет на мне жениться. Он пишет страстные письма, а я answer, отвечаю очень мало, почему… я не умею очень хорошо писать.

– Что вы мне тут рассказываете?

– Чистую правду, клятвенно клянусь! Я говорю… два, three, четыре, five языков, достаточно, чтобы путешествовать. Но я не пишу. Особенно французский, он такой сложный… если я не нахожу нужного слова… Мой друг считает меня… образованной, необыкновенной, разносторонней женщиной, мне бы так хотелось казаться такой, как он меня считает! Без этого… как это говорите вы во Франции? Дело в табаке…

Она мучается, краснеет, комкает свой платочек, пускает в ход всё своё обаяние. Я холодно размышляю.

– Скажите, Каллиопа, кто оказывал вам эту услугу до меня? Ведь я же не первая…

Она гневно пожимает плечами.

– Один молоденький мальчик из моей страны, который очень хорошо писал. Он был… влюблён в меня. Я списывала его письма… но ставила другой род, вы понимаете…

Это откровенное коварство должно было бы возмутить меня, а меня разбирает неудержимый смех. Это сильнее меня. Я не могу принимать Каллиопу всерьёз– даже в роли грешницы. Она обезоружила меня. Я раскрываю бювар.

– Присаживайтесь, Каллиопа, попробуем. Хотя… вам не понять, как непривычно для меня писать любовное письмо… Ну что же вам надо сказать?

– Всё! – благодарно восклицает она с присущей ей страстностью. – Что я люблю его!.. Что он так далеко… Что жизнь моя утратила аромат… что я чахну… Одним словом, всё, что обычно говорят в таких случаях.