Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе

Дэвид вздернул брови. Он не ожидал такого. В день вернисажа казалось, что критик благосклонно оценил его работы.

– Все так плохо?

– Он очень суров. Вот ведь коварный! Не знаю, какая муха его укусила. Наверное, он настроен против англичан или ему не нравится твой успех. К счастью, твоя репутация от него не зависит. Другие отзывы превосходны, и все работы уже проданы.

– Я художник уже двадцать пять лет, Андре, и не Крамеру говорить, чего я стою. Да и вообще, по моему мнению, он уже вышел в тираж. Его нападки мне только льстят.

Повесив трубку, Дэвид сбегал в лавочку на углу, чтобы купить «Нью-Йорк таймс». Он прочитал статью на ходу, возвращаясь в квартиру, которую снимал неподалеку от Генри. Крамер начал вроде бы с комплиментов: картины, выставленные в галерее, писал он, были милыми, забавными и нравились публике. «Но почему же, – продолжал он, – я нахожу их, скажем так, поверхностными и даже ретроградными?» По его мнению, это было похоже на салонную живопись девятнадцатого века, припудренную второсортным модернизмом. Он говорил о триумфальном возвращении того, что можно было назвать «буржуазным искусством», дополненным в придачу деталями, когда-то оскорблявшими буржуазный вкус. В завершение он давал понять, что Дэвид слишком легковесен для того, чтобы воздать должное воображению Уоллеса Стивенса.

Дэвид расхохотался. Крамер явно хотел его уничтожить. Статья, со всеми этими риторическими вопросами, была просто из ряда вон. Настоящее убийство. В основе ее был все тот же старый спор – серьезность против удовольствия, – облеченный в ловко завернутые фразы. Он вырезал колонку со статьей из газеты и повесил ее на стену в своей мастерской – небольшое напоминание о глупости критиков и той пропасти, что отделяет их от тех, кто занимается творчеством. Несомненно, критиков раздражало само понятие удовольствия: озлобившись раньше времени, не имея других талантов, кроме как хаять все подряд, они ненавидели любой успех, если только сами искусственно не создавали его своими напыщенными словами!

Чуть позже ему позвонил Генри. Он только что увидел газету, очень расстроился и хотел знать, не принял ли его друг все слишком близко к сердцу. Его искреннее беспокойство вызвало у Дэвида раздражение, так как ясно показывало, какой силой обладает критика. Он понял, что его ожидают любопытные взгляды – притворно сочувственные и втайне торжествующие – и что отныне ему грозит быть припечатанным ярлыком. Злые языки найдутся повсюду, а успех всегда притягивает завистников. Он успокоил Генри: Крамер ничуть его не задел.

– Он называет поверхностными те работы, над которыми я – ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой, – размышлял годами! Это какой-то бред. В конце концов, ничего удивительного: мир тесен, и по большому счету это я первым развязал войну. Крамер наверняка прочел статью в Art Monthly. Он защищает свою братию.

Ему нужно было решать более важные вопросы. Где он будет жить? В каком городе ему лучше обосноваться вместе с Грегори, чтобы приняться за работу?

Этот вопрос он задал себе весной, после возвращения из Египта, куда ездил в компании своего друга Джо Макдональда и даже Питера, не вызвав при этом никакой ревности со стороны Грегори. Жизнь в Лондоне была прекрасна, но излишне насыщенна. Слишком много друзей, часто приходивших в гости, слишком много журналистов, желавших взять у него интервью, слишком много людей, просивших его о разных услугах (нарисовать обложку для книги, устроить приглашение на праздник, сделать афишу для благотворительного вечера…). Он чувствовал, что его захлестывает суета, но не умел говорить «нет». Публикация его автобиографии “My Early Years” («Мои ранние годы») в 1976 году, выставка в Хейвордской галерее летом 1977-го, декорации «Волшебной флейты», написанные им для постановки на Глайндборнском оперном фестивале в 1978-м, – все это сделало его даже чересчур известным. Ему можно было только позавидовать. Но он сожалел о тех годах в Калифорнии, когда они с Питером жили в Санта-Монике и у него было мало знакомых. Он писал по семнадцать картин в год! Как же теперь, когда ему исполнился сорок один, вновь обрести одиночество? В Лондоне это было невозможно, к тому же он ненавидел свою новую квартиру, окна которой смотрели в небо, – конечно, освещение было прекрасное, но он чувствовал себя оторванным от мира, потому что больше не видел происходящего на улице.

Решение возникло само собой: Лос-Анджелес. «У тебя просто ностальгия по тем временам, когда ты жил с Питером», – сказал ему Генри по телефону. Впервые он был не согласен с мнением Генри. Когда он был маленьким, то, чтобы рисовать, ему не хватало бумаги; теперь же, когда он приобрел известность, ему не хватало пустого пространства, из которого рождалась живопись. После того как он закончил декорации к двум операм подряд и подвел черту под своим прошлым, ему нужно было лишь место, где он мог бы уединиться, чтобы рисовать. В Лос-Анджелесе он был еще почти неизвестен, а сам город – таким большим, простирался на такой огромной территории, что он мог не бояться постоянных встреч с людьми. Инстинктивно он чувствовал, что его место там.

По дороге в Лос-Анджелес ему нужно было остановиться буквально на пару дней в Нью-Йорке, чтобы получить новые водительские права – а заодно, пользуясь случаем, навестить Генри и Джо Макдональда, – однако владелец работавшей с ним в Америке типографии, который покинул Калифорнию и обосновался теперь в пригороде Нью-Йорка, настоял, чтобы он приехал к нему и познакомился с новой техникой печати, недавно им разработанной. Краска при этой технике вводилась внутрь бумажной массы. Процесс работы был грязным: нужно было изготавливать бумагу самим и много дрызгаться в воде. Два человека в высоких резиновых сапогах и длинных резиновых фартуках вырезали в металле формы, похожие на формочки для печенья, чтобы отпечатать рисунок на бумаге. Дэвид провел в типографии целый день, на другой день вернулся туда снова и на следующий – тоже, а потом решил отложить отъезд. Он работал с таким пылом, что мог оставаться в печатном цехе по шестнадцать часов подряд, позволяя себе небольшие перерывы, только чтобы что-нибудь перекусить или освежиться, окунувшись в бассейн, так как стояла дикая августовская жара. Цвета при новой технике печати получались невероятные – такие яркие, такие насыщенные! Прежде всего он сделал серию подсолнухов – как дань памяти Ван Гогу, мастеру ярких цветов. Потом спросил себя, как можно разнообразить сюжеты, и подумал о бассейнах. Это станет возможностью снова использовать голубой цвет. Вечером он садился на поезд до Нью-Йорка, ужинал с Генри или ходил куда-нибудь с Джо, но потом, в полночь, он, точно Золушка, извинялся и убегал: утром ему нужно было рано вставать, чтобы ехать в Бедфорд. Если бы он мог, то вообще перестал бы спать. За полтора месяца