Территория тьмы - Видиадхар Найпол

И мы поехали обратно в центр. Она показывала в окно на разные памятники: Гробница Хумаюна[34], Ворота Индии[35], Раштрапати Бхаван[36].

— Нью-Дели, Нью-Дели, — вздохнула она. — Столица Индии.

Мы ходили из лавки в лавку, и я начал уставать. В таких случаях я обычно говорю машинально.

— Глядите, — сказал я юноше, указывая на груду тапочек в восточном стиле, с нарядной вышивкой и загнутыми узкими носами. — Глядите, какие забавные.

— Для нас они слишком простые.

Его мать знали в лицо многие торговцы. Она со всеми дружески беседовала. Ей предлагали стул. Она садилась, щупала товар, разговаривала. Перед ней разворачивали один рулон ткани за другим. Она вежливо их осматривала, а потом вежливо уходила. Ее движения были легкими; никто, похоже, не чувствовал обиды. Она знала, чего именно хочет, и в конце концов нашла то, что нужно.

В тот же вечер она попросила нас осмотреть камин. Он был неправильной формы, и проектировал ее лично муж миссис Махиндры. Им же были спроектированы неправильной формы ниши для электрических фонарей в каменной ограде.

— Современное. Современное. Все современное.

Утром пришли маляры — перекрасить недавно покрашенную пустовавшую комнату в тон занавескам, купленным накануне.

Она пришла в нашу комнату после завтрака, когда мы лежали раздетыми под крутящимся потолочным вентилятором. Села на краешек кровати и стала разговаривать. Она рассматривала чулки, туфли, бюстгальтеры, интересовалась ценой. Она уговорила нас выйти и посмотреть, как работают маляры; подносила материю к окрашенной стене и спрашивала, хорошо ли они сочетаются.

Ей абсолютно нечем было заниматься — разве что тратить три тысячи рупий в месяц. У нее была одна близкая подруга. «Миссис М. Мета. Секретарь. Из Женской лиги. Миссис М. Мета. Кондиционеры и другие электроприборы». Это имя и эти самые слова были уже знакомы нам по рекламным щитам. Миссис Махиндра регулярно навещала миссис М. Мету; регулярно ходила на консультации к астрологу; регулярно совершала покупки и посещала храм. Жизнь ее была насыщенной и приятной.

Во второй половине дня в доме появился высокий мужчина лет пятидесяти. Он сказал, что пришел по газетному объявлению; он хотел бы арендовать нижний этаж, который мы как раз и занимали. На мужчине был серый двубортный костюм, и по-английски он говорил с напряженным армейским акцентом.

— М-м. — Миссис Махиндра глядела в сторону.

Человек в сером костюме продолжал говорить по-английски. Он сообщил, что представляет крупную фирму. Фирму, имеющую контакты с иностранными фирмами.

— М-м. — Ее глаза остекленели, ладонь уперлась в подбородок.

— Здесь никто не будет ночевать.

Он уже начал запинаться; возможно, ему пришло в голову, что его фирма отнюдь не так желанна, как «дипломатические» иностранцы, которые требовались во многих объявлениях.

— Мы внесем арендную плату за год вперед и подпишем договор об аренде на три года.

— М-м. — И она ответила на хиндустани, игнорируя его английский, что поговорит об этом с мужем. К тому же есть много других желающих.

— Мы собираемся использовать это помещение только под офис. — Его чувство собственного достоинства уже начало сменяться некоторым раздражением. — Единственное, мы хотели бы, чтобы здесь ночевал сторож. Этот дом будет оставаться вашим домом. Мы сразу же выплатим вам двенадцать тысяч рупий.

Миссис Махиндра продолжала рассеянно смотреть в пустоту, как будто принюхиваясь к запаху свежей краски и думая про занавески.

— Чурбан, — сказала она, когда мужчина ушел. — По-анг-лийски говорил. Барра саиб. Чурбан.

На следующее утро мы увидели ее в хмуром настроении.

— Письмо. Приезжает мой свекр. Сегодня. Завтра. — Такая перспектива явно удручала ее. — Говорит, говорит, кроме шуток.

В тот же день, вернувшись домой, мы застали ее, печальную и покорную, сидящей рядом с седовласым мужчиной в индийском наряде. Казалось, она даже стала ниже ростом; вид у нее был смиренный, даже смущенный. Представляя нас, она сделала особый упор на то, что мы — иностранцы. Потом стала глядеть в сторону, сделалась рассеянной и перестала участвовать в разговоре.

Седовласый человек посматривал на нас с подозрением. Но, как и предрекала миссис Махиндра, он оказался очень говорливым. Себя самого и особенно свой возраст — а ему было слегка за шестьдесят — он как бы рассматривал с удивлением со стороны. Он рассказывал не столько о происшествиях из своей жизни, сколько о привычках, которые сложились у него за эти шестьдесят лет. Он сообщил, что ежедневно встает в четыре часа утра, потом отправляется на прогулку и проходит четыре или пять миль, затем прочитывает отрывок из Гиты. Такого распорядка дня он придерживается вот уже сорок лет, и такой распорядок дня он рекомендовал бы каждому молодому человеку.

Миссис Махиндра вздохнула. Я догадался, что она уже вдоволь наслушалась, и решил выручить ее. Я попытался разговорить старика, стал расспрашивать о его прошлом.

Его жизнь оказалась бедной на приключения; он лишь перечислял разные места, где ему довелось жить или работать. Я задавал конкретные вопросы, просил описать ту или иную местность. Но миссис Махиндра, видимо, не понимая моего замысла, не принимая — или, быть может, из чувства долга не соглашаясь принять — мою помощь, продолжала сидеть и страдать. В конце концов, не старик меня извел разговорами, а я его. Он ушел и уселся в одиночестве в маленьком саду перед домом.

— Несносный, несносный, — проговорила миссис Махиндра, улыбнувшись мне с видом полного изнеможения.

— Лето уже пришло, — заявил старик после обеда. — Я уже две недели сплю под открытым небом. И всегда оказывается, что я начинаю спать на улице на несколько недель раньше, чем другие люди.

— Вы и сегодня будете спать на улице? — спросил я.

— Конечно.

Он спал как раз рядом с нашей дверью. Мы его видели, и он наверняка видел нас. В четыре часа (надо полагать, именно в это время) он встал и стал собираться на прогулку: звяканье цепочки в уборной, бульканье, лязг дверей. Потом мы слышали, как он возвращается. А когда встали мы, он уже читал Гиту.

— Я всегда читаю несколько страниц из Гиты после того, как возвращаюсь с прогулки, — сказал старик.

Потом он слонялся по дому. Заняться ему было нечем. Не обращать на него внимание было трудно — он явно нуждался в собеседниках. Он разговаривал, но я уже начал ощущать, что он еще и приглядывается к происходящему.

Вернувшись позже, мы застали тягостную сцену — расспросы очередного посетителя, желавшего арендовать нижний этаж. Посетитель явно испытывал неловкость; старик, задававший вопросы, держался вежливо, но укоризненно; предметом его укора, как я догадался, являлась миссис Махиндра, которая почти совсем спрятала лицо под верхним концом сари.

Мы лишились большей части прежнего внимания миссис Махиндры. За короткое время она быстро превратилась в шелковую индийскую невестку. Теперь мы уже не слышали о том, как она обожает все иностранное. Мы сделались обузой. И когда, внимая разговорам свекра, она встречалась с нами глазами, то улыбка у нее выходила усталая. В этой улыбке не было ничего заговорщического — одна лишь отстраненная вежливость. Выходит, в самый первый день мы застали ее в один из редких моментов блеска.

В ближайшие выходные мы собирались поехать в деревню, и, чувствуя себя едва ли не предателями, мы сообщили миссис Махиндре, что на несколько дней оставим ее наедине со свекром. Она обрадовалась такой новости, оживилась. Конечно, поезжайте, сказала она, и ни о чем не беспокойтесь. Не нужно паковать вещи, она приберет в нашей комнате. Она помогла нам подготовиться к поездке, покормила. Она стояла в каменных воротах с неправильной стрельчатой аркой и махала нам рукой, а потом ее шофер-бихарец — чурбан, как мы помнили, — увез нас. Полная, грустная, большеглазая миссис Махиндра!

Выходные в деревне! Сами эти слова обещают прохладные купы деревьев, зеленые поля, речки. Когда мы уезжали из Дели, то все наши мысли вертелись вокруг воды. Но впереди не было никакой воды и почти никакой тени. Дорога представляла собой узкую полоску щебенки посреди сплошной пыли. Пыль окутывала придорожные деревья и поля. Один участок пути, растянувшийся на несколько миль, представлял собой плоскую коричневую пустыню. В конце пути находился небольшой городок — и убийство внутри общины. Убийца-мусульманин скрылся; убитого индуса следовало оплакать и кремировать — быстро и тайно, до рассвета следующего дня; затем следовало вести наблюдение за смутьянами с обеих сторон. Это и занимало нашего хозяина почти все выходные. Мы оставались в здании инспекции, благодарные за высокий потолок, и отдыхали под крутящимся вентилятором. На одной из стен висел в рамке под стеклом отпечатанный на машинке свод правил и инструкций. В другую стену был встроен камин. Зимы, которые обещал этот камин, казались сейчас совершенно неправдоподобными; было ощущение, что нам вечно суждено оказываться в таких местах, где все знаки — ложные: автомат для сладостей на железнодорожной платформе, не работающий уже несколько лет; реклама товаров, которые уже не производятся; устаревшее расписание. Над каминной полкой висела фотография: дерево, стоящее на размытом берегу скудного ручейка. И в этой фотографии, рассказывающей об истощении и упорстве, угадывалось нечто такое, в чем мы уже начали опознавать характерную индийскую черту.