Сорок утренников (сборник) - Александр Коноплин

— Чего иржете? Оперировать — это вам не мотней трясти, тут сперва надо науку превзойтить.

— Где санинструктор Романова? — спросил Мухин.

Солдаты замолчали, немец перестал стонать, Линько выпрямил спину. Его выцветшие глаза без ресниц, казалось, оценивали младшего лейтенанта на вес…

— Будить не велела.

— Что? А если срочная операция? Вот хотя бы как эта?

Линько переступил с ноги на ногу, пожал плечами.

— Вы, товарищ младший лейтенант, понять должны: девчонка третьи сутки глаз не смыкала, извелась вся, а туг — что ни начальник — ее требуют.

— Хорошо, — сказал Мухин, — я не буду будить. Скажи только, где она.

Линько с недоверием покачал головой.

— Воля ваша, а только и вам бы ее пожалеть не грех…

— Ладно, показывай!

Недовольно ворча, санитар подошел к нише, где хранились медикаменты, и отогнул край брезентового чехла. На составленных в ряд ящиках с патронами, подкорчив колени к подбородку и подложив кулак под голову, спала Зоя. Рот ее, как у ребенка, был приоткрыт, щеки от сна порозовели, расстегнутые пуговки гимнастерки открывали нежную, без единой морщинки, шею с первым весенним загаром.

— Давеча токо-токо прикорнула — к командиру вызвали, — бубнил за спиной Мухина Линько, — потом Дудахина черти принесли, теперь вот вы…

Мухин не слушал. Сердце его билось беспокойно и радостно, словно торопилось отсчитать положенное судьбой счастье как можно скорее, проглотить его, как глотает молодой солдат перед атакой недоваренную в спешке, твердую, как дробины, «шрапнель»[7], прекрасно зная, что делать этого нельзя и все-таки делая, потому что одному богу известно, вернешься ли еще когда-нибудь к этому занятию… Душа его, хотя и по капле, но неуклонно и с каждой минутой все быстрее наполнялась невиданной нежностью к этому беззащитному— теперь он был в этом совершенно уверен — существу.

— Укрой, Линько, или нет, лучше я сам укрою, а ты смотри, чтобы никто не подходил и не будил.

Он вернулся к взводу, сел в остро пахнущий мочой угол между часовней и оградой, притянул, как это делала она, колени к подбородку и замер, боясь расплескать и без того бьющее через край чувство. Даже не закрывая глаз, он все время видел перед собой Зою. Маленькую, нежную Зою, лежащую в неудобной позе на ящиках, и с удивлением и радостью открывал в ней все новые, не виданные ранее, черты. Короткие жидкие волосы ее неопределенного цвета уже не казались ему ни слишком короткими, ни слишком жидкими, и цвет их был вполне определенный— его любимый цвет спелой ржаной соломы. Даже веснушчатый вздернутый нос вызывал в нем трогательную нежность.

Кто-то из бойцов окликнул его, он не расслышал. Верховский принес четверть ржаного сухаря и кипятку — он не повернул головы. Время остановилось для него, и даже минутная стрелка карманных часов, казалось, зацепилась за римскую цифру «5» в самом низу пожелтевшего от времени циферблата. Он повел глазами вокруг. Отрыв окопы, бойцы занимались своими делами: писали письма, которые некуда было отправлять, пришивали подворотнички к вылинявшим добела гимнастеркам, а то и просто бесцельно бродили по узким ходам сообщения, придумывая себе какую-нибудь заботу — в час перед боем вовсе без заботы очень легко сойти с ума… На песчаном дне ближайшего окопа, устланном сухими листьями, спал самый спокойный человек в роте — пулеметчик Булыгин.

Когда над западной частью обширного поля появились немецкие бомбардировщики, Мухин скомандовал «в укрытие!» и терпеливо ждал, пока его бойцы — все до единого — скроются в земле. Бросив тревожный взгляд в сторону перевязочного пункта, он спрыгнул в чей-то окоп и стал наблюдать за самолетами. «Юнкерсы» шли обычным строем, кажется, даже без сопровождения истребителей, при подходе к цели развернулись от солнца — так им было удобней бомбить. Услышав знакомый вой, которого раньше так страшился, а теперь воспринимал почти равнодушно, Мухин сполз пониже и надвинул на глаза каску. Он был уверен, что бомбежка долго не продлится, но, подняв голову, увидел новую волну бомбардировщиков, заходивших с юга, и еще одну — с востока, пока что едва заметную. Земля дрогнула, посыпались кирпичи с ограды, все вокруг заволокло густой пылью. В этой пыли, обезумев от страха, метались пленные немцы, ища спасения, прыгали в окопы к своим недавним врагам, что-то лопотали, а он сидел и думала том, как после бомбежки встретится с Зоей и какие слова ей скажет…

Лишь очень сильный взрыв совсем рядом заставил его вспомнить о том, что происходит. Под Мухиным дрогнула земля, обрушились стенки окопа, уши, глаза забило песком и глиной. Рядом закричали пронзительно и страшно. Мухин рванулся наверх, но успел лишь наполовину высунуться из окопа, когда новой взрывной волной его сшибло обратно, ударило о земляную стенку, окатило дождем колкого песка. Следующий взрыв похоронил бы его заживо, если бы чуть раньше Дудахин не поднял его наверх, не оттащил волоком, оглушенного, ослепленного прочь от разрушенного окопа и не сбросил бы в другой, более надежный. Ткнувшись лицом в чью-то кисло пахнущую шинель, Мухин пришел в себя, снова начал видеть и слышать. Он был рад, что помкомвзвода тут сидит рядом на корточках, ожидая приказаний. Однако приказывать было нечего, разве что крикнуть погромче, чтобы береглись, но бойцы это знали и без него, и Мухин не приказал, а попросил:

— Пошли узнать, жива ли Зоя.

Дудахин снял шапку, выколотил ее о колено.

— Живая. Давеча, как бомбежка началась, раненых по щелям распихивала.

— Ты пошли все-таки.

Помкомвзвода поискал глазами, выбрал Верховского. Полузасыпанный песком учитель не сразу оторвался от такой же серой, как и он сам, стенки, надвинул каску на уши и принялся долго и нудно карабкаться наверх, словно штурмовал Монблан.

Новая серия взрывов, едва ли не более сильных, чем прежние, обрушилась на кладбище, сметая остатки крестов, принялась сокрушать столетние деревья, засыпая людей обломками сучьев.

Прямо на Мухина, должно быть, не заметив его, скатились трое пленных немцев, сумасшедше выкатывая белки, лезли куда-то в угол. Дудахин, матерясь, хватал их за воротники, но сверху уже сыпались другие, повизгивая, лезли друг под друга.

— Черт с ними, — устав от непосильной работы, сказал помкомвзвода, — ошалели от страха, теперь с ними ничего не сделаешь. Айда, младшенький, поищем другое место.

Минут через десять самолеты улетели. В окопах зашевелились, отплевываясь и кашляя, полезли наверх, перекликаясь возбужденно, почти радостно.

Мухин собрался бежать на перевязочный пункт, когда тяжелая рука легла ему на плечо.

— Обожди маленько, дело есть. — Дудахин кусал губы, глядел в сторону. — В общем, такое дело… Перешел ты мне дорогу, товарищ младший лейтенант. Сам того не зная, перешел. Тебе это вроде ни к чему, а у меня вся стратегия, можно сказать, — к чертовой матери!

— Какая стратегия? Какую дорогу? — однако, подумав, Мухин понял, о чем идет речь. У него сразу опустились руки, и ноги перестали слушаться. — Почему молчал?

— А что, кричать надо?

— В самом деле…

Они присели на край окопа. Дудахин неистово дымил самосадом, Мухин хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

— Земляки мы с ней, — после долгого молчания сказал Дудахин.

— Знаю.

— Знаешь, да не все. Любовь промеж нас была. Еще на гражданке. На заимку она ко мне прибегала.

У Мухина тоскливо сжалось сердце.

— Ну и что?

— Чего еще? Прибегала и все. Остальное, думаю, понятно.

— Да, понятно.

Они снова помолчали.

— Чего же ты теперь от меня хочешь? — спросил Мухин. — Любите и любите на здоровье. Я тут при чем? И вообще, зачем ты этот разговор затеял?

— А затем, — глухо проговорил Дудахин, — что у нее шарики в другую сторону закрутились. Не на меня, а на тебя виды имеет, хоть ты ей и отбой дал.

— И про это рассказала?

— А как же. Ревела вот тут у меня, — Дудахин показал на свое плечо. — Просила с тобой потолковать… Ты не подумай, что она это из-за твоих «кубарей». Такую девку «ромбом» не соблазнишь, не то что… Короче, давай так: кто из нас двоих эту волынку переживет, — он небрежно кивнул в сторону запада, — тому с ней и под венец идти. Согласен? Тогда — лады. Не знаю, как ты, а я, если жив останусь, Зойку на руках носить буду.

Дудахин поднялся, но пошел не в сторону перевязочного пункта, а в противоположную, где минометчики откапывали засыпанные во время бомбежки минометы.

С часовни прокричали фальцетом:

— Вторрая ррота! Занять круговую оборону!

Пока команду передавали по всем взводам, Мухин успел добежать до НП и вскарабкаться на сильно поврежденную стену. Несколько солдат второго взвода таскали на верх часовни бревна, доски, мешки с песком — делали помост для командира и завал на случай штурма; в том углу, где помост был уже готов, стояли Охрименко, мичман Бушуев с неразлучным автоматом. Чуть позже пришли Трёпов, Раев и новый командир третьего взвода Рубцов. Каждый поднимавшийся наверх, докладывая ротному о потерях, невольно косил глазом в сторону шоссе. Всем казалось, что с высоты можно увидеть то, что неизменно приходит следом за бомбежкой и что, наверное, уже идет, тянется, дымя выхлопными газами и вот-вот покажется из-за ближайшего холма…