Сорок утренников (сборник) - Александр Коноплин

Трёпов присвистнул, опустил руки, которыми до этого придерживал обоих.

— Ну, Алексей, я тебе не завидую!

Карабан зло сплюнул и пошел прочь, на ходу помахивая так и неубранным в кобуру пистолетом.

— А если он не просто проморгал, а побоялся сунуться дальше? — произнес Трёпов и сам же ответил: — Да нет, не может быть! У Савича таких не водится.

Мухин не ответил. Рота закреплялась на новом рубеже, и дела было много. Заветное, недосягаемое прежде шоссе было теперь совсем близко, и первый трофей — тяжелый немецкий грузовик — уже дымил на выезде из Залучья, но оставалось еще само Залучье, оставался промкомбинат и полоса сильно укрепленного берега вдоль вертлявой речки Робьи.

Когда связисты протянули «нитку», Охрименко передал в батальон, что рота свою задачу выполнила — кладбище взяла, но что личного состава у него осталось «с гулькин хрен», а боеприпасов и того меньше — «всего на одну закрутку». В штабе батальона решили уточнить, как видно, потому что Охрименко сказал «сейчас выясню» и, зажав ладонью трубку, крикнул:

— Трёпов, сколько народу осталось? — и, дождавшись ответа, доложил: — Всего человек сорок, товарищ капитан, так что шлите побольше «карандашей», а то не продержимся. — Потом лицо его вытянулось, посерело, рука поползла наверх, к каске, пальцы медленно расстегнули ремешок. — Убит полковник Поляков. Погиб наш БЭ-ЭМ-ПЕ. — Помолчав, он неожиданно набросился на попавшегося на глаза Мухина: конечно, первый взвод дрался неплохо, и он, Охрименко, как обещал, представит всех к награде, но потери взвода все равно неоправданно велики, хотя наступление шло не вслепую — разведчики своевременно ознакомили командира первого взвода с обстановкой…

Так или нет? — крикнул он напоследок, буравя младшего лейтенанта глазами, в которых стояли слезы.

Мухин сказал «да» и «так точно» и попросил разрешения уйти. У Трёпова отлегло от сердца: он не выносил ябедников.

Понимая, что перевязочный пункт должен быть устроен в защищенном от прямых попаданий снарядов месте, Мухин направился в часовню. Убитый им пулеметчик все еще висел наверху, зацепившись коленом за трухлявую балку, еще один — возможно, второй номер — валялся на земле среди кирпичных обломков и голубиного помета. Мухин вышел наружу. На подходе к кладбищу — у самой стены и дальше, в поле, лежало множество убитых. Между ними бродили два санитара — один слишком старый, другой слишком молодой — искали раненых, человек десять добровольцев им помогали. Тех, кто еще дышал, уносили через пролом на территорию кладбища под защиту каменных стен.

Возле пролома, где убитых было особенно много, Мухин наткнулся на сидящего на корточках бойца без каски и шинели. Круглая бритая голова на тонкой жилистой шее и широкая спина, обтянутая выцветшей гимнастеркой, плавно раскачивались в такт не то песне без слов, не то тихому стону.

— Зарипов, что вы здесь делаете? Где ваше отделение?

Боец молчал. Мухин подошел ближе.

— Кто убитый?

— Ваня, — ответил Зарипов, — мне сказали, я прибежал — поздно. — Не стыдясь младшего лейтенанта, он всхлипнул, провел рукавом по глазам. — Его мать говорил: «Рашид, береги мой Ваня! Приеду обратно в Ленинград, всем скажу: мой Ваня и Рашид Зарипов — братья навек!» Как теперь старой женщине в глаза смотреть?

— Кого ищешь, взводный?

Мухин оглянулся. У ограды, прислонившись к гранитному валуну, сидел мичман Бушуев с автоматом на шее. Черный матросский бушлат его был расстегнут, тельняшка порвана.

— Вы ранены? — Мухин шагнул к моряку.

— Да нет, устал… У тебя курево есть?

Мухин отрицательно покачал головой.

— Ну и дурак. Курево всегда нужно иметь. Помогает…

— Так ведь и у вас нет, — заметил Мухин.

— И я дурак, — спокойно согласился Бушуев, — давеча, перед наступлением, все роздал, думал, тут трофейного табаку добуду, а у этих голодранцев у самих ничего нет.

Вон сидят, таращатся! Думали, я их постреляю… Дураки! Мичман Бушуев с пленными не воюет. — Он долго смотрел на стены промкомбината, с которых не так энергично, как прежде, но все еще вел огонь пулеметчик. — Вот гады. Может, это они моих матросиков положили, а я до них так и не добрался!

Чтобы не стать мишенью для немцев, Мухин тоже сел и ощутил под рукой мягкую, как ворс домашнего ковра, молодую травку. Видимо, здесь, у стены, был солнцепек, днем земля хорошо прогревалась, и трава, несмотря на утренники, бурно пошла в рост. Мухин погладил ее ладонью и засмеялся. Бушуев заметил.

— По склонности характера веселишься или так, по дурости?

— А где ваши подчиненные? — в свою очередь спросил Мухин.

— Это те салаги, что давеча явились? — мичман не торопясь вывернул карман, бережно ссыпал невидимые крупинки на клочок газеты, свернул крохотную цигарку. — Одного ты уже видел. В августе его из Ленинграда в Среднюю Азию вывезли, а в сентябре он уже обратно, на запад ехал… Остальные погибли еще раньше. Я говорил, нельзя в нашем деле без выучки. А ребята хорошие. Совсем как мои матросики.

— Что же все-таки произошло тогда, в феврале? — спросил Мухин. — Мне никто ничего толком так и не объяснил.

— И не мог объяснить, потому как никто ничего не знает. Кроме меня. Я один остался.

— Хотя бы коротко…

— А долго рассказывать и нечего. Восемнадцатого февраля это было. Подняли нас, значит, по тревоге, поставили задачу — все честь-честью. Командир батальона говорит: «Братва! На нас весь Морфлот смотрит! Пошли!» А мы: «Даешь Залучье!» Наступали по ручью Онутке. Не шли, а бежали. Маскхалаты нам выдали белые, так морячки скоро эту маскировку посрывали. Черные бушлаты, грудь нараспашку… «Даешь Залучье!» Дошли до Извоза, а там нас уже ждали… Навалились со всех сторон, расстреляли с близкого расстояния. Потом убитых стащили в овощехранилище— всех пятьсот человек — облили бензином и сожгли. А первый батальон через полчаса после нашего в Сосновке положили. Они от Хмелей шли, а мы от Гадова, через Сотино. Задумка такая у командования была, чтобы Залучье с двух сторон атаковать — не вышло у матросиков.

Может, теперь у пехоты получится? Как думаешь, младший лейтенант?

— Получится. Непременно получится! — уверенно отозвался Мухин. Бушуев внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал.

Бой давно уже прекратился, но немецкие пулеметы все еще старательно сбивали кору с кладбищенских лип.

Зарипов принялся расстилать свою шинель: готовился завернуть в нее тело друга.

Через пролом в стене кладбища тянулась цепочка раненых.

По-пластунски, словно все немецкие пулеметы стреляли по нему, подполз маленький юркий боец в надвинутой на глаза каске, протянул Бушуеву котелок с кашей.

— Откушайте, товарищ мичман, земляк мой, повар Негодуйко, расстарался…

Бушуев краем глаза заглянул в котелок.

— Мать честная! Да это ж царский обед! Ну-ко, взводный, вынимай ложку.

— Красноармеец Степанов, почему вы не во взводе? — стараясь сдержаться, спросил Мухин. — Вы забыли свое место?

Уже не шкодливый котенок, а осторожный кот замер.

— Понимаешь, какое дело… — Бушуев поперхнулся дымом, долго и нудно кашлял. — Он ко мне в ординарцы напросился, я и взял. С согласия Охрименко, конечно…

— Вам не положено! — Мухин все-таки не выдержал, сорвался на крик. — По штату не положено!

— А воевать с такой рукой положено?! — Бушуев выставил вперед изуродованное плечо.

Черные угольки кошачьих глаз Степанова понимающе сузились: морская пехота, похоже, победит…

Мухин отвел взгляд.

— Меня бы спросили, я бы дал бойца из легкораненных. Зачем же здорового отрывать для такого дела?

— А ты не жалей. Сдается мне, что тебе от него проку— как от козла молока.

— С чего вы взяли?

— Все с того же. Ты налимов в реке ловил? Так вот есть люди, на налимов похожие: чем сильнее на него давишь, тем стремительнее он из-под тебя выворачивается. Ничего с этим не поделаешь, порода такая. Вот Охрименко мне вроде штрафников прислал… Этот не нарушит, а воевать, как они, не будет, себя под пулю не подставит.

— А долг воина? Совесть, наконец? — Мухин почти кричал. Ненавистная физиономия Степанова была рядом, и ему до зуда в кулаках хотелось по ней ударить…

— Совесть, говоришь? — Бушуев рассмеялся. — Ты у него спроси, что это такое и с чем едят.

Умный кот скромно опустил глазки.

— Зато уж насчет жратвы — это, я тебе скажу, артист! Из-под земли достанет, у родного отца из зубов вырвет!

— Не из-за этого ли вы его в ординарцы взяли? — вырвалось у Мухина. Бушуев не обиделся.

— Ты меня этим не кори, братишка, не надо! Мне немец дырку в желудке сделал, остальное доктора вырезали. Хочешь— не хочешь, а каждые полчаса принимать какую-то пишу надо, иначе опишут на берег. А у меня здесь еще дел полно…