Безработный робот (сборник) - Эрик Рассел

— И ты думаешь, что это компенсирует семь лет каторги?

Ирв умоляюще поднял трясущиеся руки.

— Нет, Ник, конечно, нет. Их ничто не компенсирует. Но послушай, Ник. Я готов дать сорок пять про…

Крэндол выключил телевизор. Некоторое время он продолжал сидеть, потом вскочил и начал расхаживать по комнате. Он остановился и осмотрел свои бластеры — купленный утром и брошенный Дэном. Достал свидетельство об освобождении и внимательно прочел его. Потом снова сунул в карман туники.

Позвонив дежурной, он заказал межконтинентальный разговор.

— Хорошо, сэр. Но вас хочет видеть один джентльмен. Мистер Отто Хенк, сэр.

— Пошлите его сюда. И включите мой экран, как только нас соединят, мисс.

Через несколько минут к нему в номер вошел Отто-Блотто. Он был пьян, но, как обычно в таких случаях, внешне это у него не проявлялось.

— Как ты думаешь, Ник, как ты думаешь, что, черт возьми…

— Ш-ш-ш! — перебил его Крэндол. — Меня соединили.

Телевизионистка где-то в Гималаях сказала:

— Говорите, Нью-Йорк.

И на экране появился Фредерик Стоддард Стефансон. Он постарел гораздо больше всех тех, кого Крэндол успел увидеть в этот день. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: когда Стефансон разрабатывал сложную операцию, он всегда казался постаревшим.

Стефансон ничего не сказал. Он только смотрел на Крэндола, крепко сжав губы. Позади него виднелся зал охотничьего домика — точь-в-точь такой, каким подобные залы подчас рисуются воображению телевизионных режиссеров.

— Ну ладно, Фредди, — заговорил Крэндол. — Я долго тебя не задержу. Можешь отозвать своих псов и не стараться больше убить меня или искалечить. Я на тебя теперь даже не зол.

— Даже не зол… — Стефансон с трудом обрел привычное железное самообладание. — А почему?

— Потому что… ну, тут много причин. Потому что теперь, когда мне осталось только убить тебя, твоя смерть не подарит мне семи лет адской радости. И потому, что ты не сделал мне ничего такого, чего не делали все остальные — кто что мог и, вероятно, со дня моего появления на свет. Очевидно, я простофиля от рождения. Так уж я создан. И ты просто этим воспользовался.

Стефансон наклонился, вперил в его лицо внимательный взгляд, потом перевел дух и облегченно скрестил руки на груди.

— Пожалуй, ты говоришь искренне.

— Конечно, я говорю искренне. Видишь? — он показал на два бластера. — Сегодня я их выброшу. С этих пор я не буду носить никакого оружия. Я не хочу, чтобы от меня хоть как-то зависела чья-то жизнь.

Стефансон задумчиво поковырял под ногтем большого пальца.

— Вот что, — сказал он. — Если ты говоришь серьезно — а, по-моему, это так и есть, — то, может быть, мы что-нибудь придумаем. Например, будем выплачивать тебе какую-то долю прибыли. Там поглядим.

— Хотя это не принесет тебе никакой выгоды? — с удивлением спросил Крэндол. — Почему же ты раньше мне ничего не предлагал?

— Потому что я не люблю, чтобы меня принуждали. До сих пор я противопоставлял силу силе.

Крэндол взвесил этот ответ.

— Не понимаю. Но, наверное, ты так создан. Что ж, как ты сказал — там поглядим.

Когда он наконец повернулся к Хенку, Отто-Блотто все еще растерянно покачивал головой, занятый только собственной неудачей.

— Представляешь, Ник? Эльза месяц назад отправилась в увеселительную поездку на Луну. Кислородный шланг в ее костюме засорился, и она умерла от удушья, прежде чем ей успели помочь. Черт-те что, Ник, верно? За месяц до моего срока! Не могла подождать какой-то паршивый месяц! Она хохотала надо мной, когда помирала. Это уж как пить дать!

Крэндол обнял его за плечи.

— Пойдем погуляем, Отто-Блотто. Нам обоим будет полезно проветриться.

«Странно, как право на убийство действует на людей, — думал он. — Полли поступила на свой манер, а Дэн — на свой. Старина Ирв отчаянно вымаливал себе жизнь — и старался не переплатить. Мистер Эдвард Болласк и девица в ресторане… И только Фредди Стефансон, единственная намеченная жертва, только он не пожелал просить».

Просить он не пожелал, но на милостыню расщедрился. Способен ли он принять от Стефансона то, что, в сущности, будет подачкой? Крэндол пожал плечами. Кто знает, на что способен он сам или любой другой человек?

— Что же нам теперь делать, Ник? — обиженно спросил Отто-Блотто, когда они вышли из отеля. — Нет, ты мне ответь: что нам теперь делать?

— Я, во всяком случае, сделаю вот что, — ответил Крэндол, беря в каждую руку по бластеру. — Только это, и ничего больше.

Он по очереди швырнул сверкающие бластеры в стеклянную дверь роскошного вестибюля «Козерог-Ритца». Раздался звон, затем снова звон. Стена рухнула, расколовшись на длинные кривые кинжалы. Люди в вестибюле оборачивались, выпучив глаза.

К Крэндолу подскочил полицейский. Бляха на его металлической форме отчаянно дребезжала.

— Я видел! Я видел, как ты это сделал! — кричал он, хватая Крэндола. — Ты получишь за это тридцать суток!

— Да неужто? — сказал Крэндол. — Тридцать суток? — он вытащил из кармана свое свидетельство об освобождении и протянул его полицейскому. — Вот что, уважаемый блюститель порядка. Сделайте-ка в этой бумажке надлежащее число проколов или оторвите купон соответствующих размеров. Либо так, либо эдак. А можете и так и эдак. Как вам больше нравится.

Рэй Брэдбери

Новенький

Сол Вилльямс проснулся в утренней тиши. Он устало выглянул из палатки, размышляя о том, как далеко от него Земля.

«Миллионы миль, — думал он. — И ничего нельзя сделать. Если твои легкие полны „ржавой крови“… Если ты все время кашляешь»…

В это ничем не примечательное утро Сол проснулся в 7 часов. Это был высокий, худой, истощенный болезнью человек. Утро выдалось тихое. Не было ни малейшего ветерка, и плоское дно мертвого, высохшего моря лежало перед Солом молчаливое и безнадежное. В пустом небе висело маленькое негреющее Солнце. Сегодня оно было ясно видно. Он вымылся и съел завтрак.

После этого ему нестерпимо захотелось на Землю. В течение дня он перепробовал всевозможные способы, чтобы хоть на миг оказаться в Нью-Йорке. Однако, по большей части, ничего не получалось.

Позднее, тем же утром, Сол пытался умереть. Он лежал на песке и приказывал своему сердцу остановиться. Оно продолжало биться. Он представлял себе, как прыгает со скалы или перерезает себе вену, но сам же и издевался над этими мечтами — он знал, что у него не хватит отваги ни на то, ни на другое.

«Может быть, если я сожмусь в комок и буду достаточно сильно хотеть этого, то я смогу просто заснуть и больше никогда не просыпаться», — думал он.

Он попробовал и это. Часом позже он проснулся, и рот его был полон крови. Он поднялся, выплюнул кровь. Ему было очень жаль себя. Эта ржавая кровь — она заполняет твой рот и твой нос, она сочится через уши и ногти на руках. Ей требуется год, чтобы убить тебя. И единственный способ борьбы — запихнуть тебя в ракету и выстрелить тобою на Марс. Земля не знает средства против болезни и не может допустить, чтобы ты заражал остальных. И вот ты на Марсе, истекающий кровью и одинокий.

Сол прищурил глаза. Вдали, у руин древнего города он увидел человека, лежащего на грязном одеяле.

Когда Сол подошел поближе, человек на одеяле слабо шевельнулся.

— Привет, Сол, — сказал он.

— Еще одно утро, — ответил Сол. — Боже, как я одинок.

— Это проклятие «заржавелых», — ответил человек на одеяле. Он был очень бледен, и казалось, исчезнет, если до него дотронуться.

— Хотел бы я, — сказал Сол, посмотрев на человека, — чтобы ты мог хотя бы разговаривать. И почему это получается, что интеллектуалы никогда не заболевают ржавой кровью и не попадают сюда?

— Они в заговоре против тебя, Сол, — ответил человек, закрывая глаза. У него было слишком мало сил, чтобы держать их открытыми. — Когда-то у меня было достаточно сил, чтобы быть интеллектуалом. Теперь для меня мышление — тяжелая работа.

— Если бы мы могли побеседовать, — сказал Сол Вилльямс.

Человек лишь слабо пожал плечами.

— Приходи завтра. Может, у меня хватит сил поговорить об Аристотеле. Я постараюсь. Обещаю тебе.

Он слабо шевельнулся и открыл один глаз.

— Помнишь, однажды мы разговаривали об Аристотеле, полгода назад. Тогда у меня выдался хороший денек.

— Я помню, — сказал Сол, не слушая. Он глядел на дно мертвого моря. — Иногда мне хочется быть совсем больным, вроде тебя. Тогда, да, возможно, я не волновался бы из-за того, что я не интеллектуал. Может, тогда я обрел бы покой.

— Через шесть месяцев ты таким станешь, — ответил умирающий. — И тогда ничто не будет волновать тебя, кроме сна, одного только сна. Сон будет для тебя, как женщина. Ты всегда будешь к ней возвращаться, потому что она преданна и добра и действует освежающе, и обращаться с тобой будет всегда ровно и мягко. Просыпаться ты будешь только для того, чтобы иметь возможность думать о возвращении в сон. И эти мысли будут очень приятны.