Точка падения - Юрий Бурнусов

— Ангелов творче и господи сил, спасения ради падшаго человека не возгнушался еси девического чрева, последи же заклевания, поношения и поносную смерть претерпел еси, слове божий, благ бо еси и человеколюбец!!! — грозно рокотал священник. Судя по отсутствию выстрелов с той стороны, бюреры охренели и внимали. Насколько я помнил, они малость даже кумекали по-человечески, но вряд ли особенно понимали старославянский, или на каком там языке сейчас глаголил старина Дормидонт.

Пока Пауль со своими габаритами и складной клеткой для добычи шумно влезал в тамбур, я осторожно выглянул из-за угла в коридор вагона. Это был купейный; кое-где даже сохранились грязные занавески, под потолком висели выцветшие искусственные цветы. В рамочке — расписание остановок. На проводах болтается вырванная розетка для электробритвы.

Некогда красная ковровая дорожка была покрыта слоем бюреровского дерьма, и я подумал, что падать нельзя ни в коем случае. Потом глянул на пол тамбура, на котором сидел, и понял, что с этой здравой мыслью я опоздал.

Воняло все это так же гадостно, как и выглядело. Видимо, религиозные взгляды здешних бюреров никаких особенных идей о физической чистоте не содержали.

— Этот поезд в дерьме, и мне не на что больше жать… Это поезд в дерьме, и мне некуда больше бежать, — тихонько спел Аспирин у меня за плечом старую бардовскую песню.

— Бежать вон куда, — показал я. — Зырим в купе, хватаем, кого есть, и в клетку! Аспирин, ты включи-ка адскую машину заранее. Пускай гасит, все польза.

Аспирин включил свою кофемолку, а Пауль сказал:

— Надо было ее к клетке изолентой примотать.

— Поздно придумал, — буркнул я.

— Да вот она, — возразил Пауль и шустро примотал.

— Видевый многий образы человеколюбия твоего, явленныя на бывших прежде мене грешницех, дерзнух и аз возвести к тебе очи мои, живущему на небеси: помилуй мя, господи, яко немощен есмь, избави мя горкия сея печали и сподоби радостию и веселием пети тебе: аллилуйя!!! — вел священник, и по-прежнему никто не стрелял. Любопытство взяло свое — я приподнялся и выглянул через окно на противоположную сторону, рискуя быть замеченным.

Картина того стоила.

Отец Дормидонт стоял на глинистом холмике рядом с поверженным столбом электролинии и вещал, подняв в руках над головою большой крест. Интересно, где это он его взял? С собой из автобуса вроде бы не прихватывал…

— Сильный во бранех, господи, прииди в помощь изнемогающей души моей и буди ми заступник от враг видимых и невидимых, яко отец мой и мати моя остависта мя, друзи мои и искренний мои далече от мене сташа. Но ты, отче сирых и судие вдовиц, буди ми безпомощному помощник, поющему тебе: аллилуйя!!!

Своих соратников я не видел — они укрывались в кустарнике и подлеске где-то позади священника. Зато бюреры были все как на ладони — стояли на гравии возле поезда, молчаливо внимая Дормидонту. Нет, не совсем молчаливо: кое-кто повизгивал — от восторга, что ли… Я из своего окошка видел штук двадцать тварей. Пригляделся — да, есть с «вторичными половыми признаками», если верить терминологии профессора. Ну и мерзкие же они…

— Чё там? Дай позырить, чува-ак! — запыхтел за плечом Аспирин.

— Нормально все, — сказал я. — Пока они отвлеклись, давайте-ка по вагону прошаримся… Там с того конца должен быть выход, кидаемся сзади, хватаем, пихаем в клетку — кстати, Пауль, собери-ка ее — и рвем вперед, пока нас прикрывают братаны со святым отцом.

Пауль резво собрал клетку, и мы осторожно двинулись по вагону, заглядывая в купе. Свинарник там был жуткий, и не свинарник даже — ни одна уважающая себя свинья не поселилась бы в такой грязи. Однако в самом деле там и тут попадались изгвазданные иконы и всяческие предметы, явно принадлежащие к церковной утвари.

Ч-чёрт… В очередном купе, примотанный за руки к верхним полкам, перед окном висел человеческий скелет. Судя по связанным ногам и венку из пластиковых цветов на голом черепе, он подразумевал собой распятие. И сомневаюсь, что его тут подвесили уже мертвым…

— Вот пидоры, — буркнул Аспирин. — Секундочку, чува-ак.

Он прикрыл дверь и шустро принялся устанавливать примитивную растяжку.

— Подарочек, — заключил он, поправляя привешенную осколочную гранату.

— Бурею многомятежнаго сего жития потопляем, к тебе руце мои простираю, слове божий: я ко же Петра утопающаго спаси еси, тако и мне простри крепкую руку твою и избави мя беды сея, да с радостию благодарным сердцем вопию тебе: аллилуйя! — исправно грохотал священник. Судя по визгливым воплям, карлики пытались ему подпевать, по крайней мере «Аллилуйя» прозвучало довольно похоже и весьма многоголосо.

Я подумал, что при надлежащем подходе отец Дормидонт того и гляди мог бы бюреров и обратить в истинную веру… Впрочем, такую идею я подавать ему не собирался, к тому же обещал разорить капище.

Выход из следующего вагонного тамбура был открыт. Через дверь я видел стоявших спинами к нам бюреров, некоторые в экстазе махали руками над головой.

— Боготочною кровию возлюбленнаго сына твоего Иисуса Христа примирихся тебе, отче небесный, но се паки якоже пес на свою блевотину ко греху возвратихся, сего ради праведно сею лютою бедою наказуеши мя. Но услыши мя, господи боже мой, в день печали сея, яви мне милость и спасение твое и даждь ми в наказании присно взывати тебе: аллилуйя!!!

— Пошли! — скомандовал я и стал осторожно спускаться по ступенькам, стараясь не касаться измазанного какой-то белесой дрянью поручня.

Странно, но на нас ровным счетом никто не обращал внимания. Аспирин выставил перед собою профессорский чудо-агрегат, а я осторожно протянул руку и взял за шиворот грязной хламиды ближайшего карлика с «вторичными признаками». Тот слабо подергивался в такт излияниям святого отца и, казалось, даже не замечал, что его схватили.

Пауль быстро подсунул клетку, и я уронил бюрершу в раскрытую дверцу. Тут-то она и заверещала, заметалась.

— Господи мой, господи, утешение мое, утеши мя в печали сущаго; господи мой, господи, заступниче мой, заступи мя от возстающих на мя! — возвысил голос священник, который тоже услышал, надо полагать, пронзительный визг. Но было поздно — сотни глаз обернувшихся бюреров уже вытаращились на нас, и мне не оставалось ничего другого, как схватить двух ближних и запихать в клетку к подружке. Рассматривать, кто они такие по половой принадлежности, времени у меня не имелось, и я понадеялся на удачу. В конце концов, если все пойманные — бабы, с горя попытаемся отловить мужика. Или толкнем баб оптом.

С той стороны заметили, что объект внимания обитателей городка на колесах сменился. Затарахтел автомат, дальние от нас богомольцы заполошно покатились под вагоны с истошным визгом. В воздух начали подниматься куски гравия; к чести профессора, в радиусе метров трех вокруг нас все было в порядке, значит, прибор работал, и мы бросились к кустам.

Аспирин напоследок швырнул в тамбур пару гранат, то же сделал Пауль, удерживая одной рукой клетку. Капище мы, может, и не разрушили, но попортили изрядно, отец Дормидонт должен быть доволен.

Но плечам и спине тут же застучал гравий, но мы ломились так, что с ходу с хрустом проскочили кустарник и, не останавливаясь, по инерции пронеслись дальше. Я притормозил, крикнув:

— Давайте вперед, метров сто, и ждите!

Два вагона горели. Бюреры метались взад и вперед, не зная, гнаться за похитителями или спасать пожитки, которыми, наверное, весьма дорожили. В воздухе довольно сумбурно вился целый рой гравия, стрекоча по листве, словно пулеметные очереди, и тучно врезаясь в стволы деревьев.

— Отступаем! — закричал я, подбегая и тормоша за плечо Петракова-Доброголовина. Профессор увлеченно стрелял из своего «стечкина», и я дернул его посильнее.

— Ага, ага! — закивал Петраков-Доброголовин.

Соболь тоже заметил меня, в последний раз выстрелил из ружья — крупный бюрер в некоем подобии церковного одеяния чучелом свалился с крыши вагона, куда успел забраться для руководства операцией. Видать, это и был поганый ихний «батюшка», личный враг Дормидонта.

— Господи мой, господи, агнче божий, вземляй грехи мира, возьми от мене бреме тяжкое грехов моих; господи мой, господи, я ко агнец безгласен, на заклание веденный, научи мя терпети находящая мне злая без роптания. Господи мой, господи, Адамово рукописание раздравый, раздери рукописание безчисленных грехов моих; господи мой, господи, разбойниче покаяние приемый, приими и мое грешнаго покаяние. Господи мой, господи, мертвых воскресивый, воскреси душу мою, умерщвленную грехми! — вопил священник наподобие сирены. Зрелище было апокалиптическое: пылающие и дымящиеся вагоны, мечущиеся бюреры, каменный град… Твою мать!

Крупный кусок гравия влепился мне в скулу, отрезвив и заставив еще раз дернуть впавшего в боевой экстаз профессора.