Пообещай мне весну - Мелисса Перрон

Фред полон скепсиса

– Ты хочешь сказать, Этьен был тут во время пожара?

Фред перечислял совпадения, которые его сильно смущали, но я не желала даже слушать его доводы. Может, я наивна, но эксперты пришли к выводу, что пожар был несчастным случаем, и мне хотелось этому верить. Возможно, Этьен мучился от несчастной любви и был импульсивен, но он не был преступником. Я должна была убедить себя, что он не поджигал маяк, пока меня не было. Фред вытер руки о фартук и сказал:

– Я прямо сейчас звоню Шарлю, чтобы он установил камеры видеонаблюдения.

Я не знала, что ответить. Странным образом в этот момент я сильнее грустила о том, что мать предпочла поехать к Этьену с деньгами, а не ко мне на вернисаж. Я думала о Сильви и о «чемоданах». И поняла, что мать тоже тащила тяжелый чемодан, наполненный чувством вины. Мне стало жаль ее. Я целиком ушла в свои мысли, когда услышала, как Фред говорит Шарлю по телефону:

– Этот парень давно уже кажется мне странным.

Я не сдержалась и ответила вслух:

– В этом виноват мой отец.

Фуксия или оранжевый?

– У нас осталось только две пары вашего размера.

Продавщица показала мне беговые кроссовки, и я не могла выбрать между цветом фуксии и оранжевым. Мне нравились и те и другие, но все-таки одна пара была более стильной.

– Беру розовые.

– Вы уверены?

Я засомневалась. Такой пламенеющий розовый привлечет все взгляды, но мне того и надо было, я больше не хотела прятаться.

Направляясь к кассе, я прошлась по рядам спортивной одежды и не устояла перед беговыми легинсами и джемпером. Я вышла с полными руками покупок, а ноги покалывало от предвкушения хорошей пробежки.

Тренировка

Никогда не понимала, почему люди так восхищаются закатами. С детства при виде того, как исчезает большой оранжевый шар, у меня начинал болеть живот. Я не люблю концовки и прощания. Я часто говорила Фреду, что нет ничего прекраснее восхода солнца, это новое начало, когда возможно все.

Поэтому мой бег ненадолго прервался. Над горой вставало солнце, я была на улице, дышала весной полной грудью. Я удивилась, обнаружив, что стою перед автомастерской Помье; значит, намотала уже почти пять километров. Цель? Обежать гору. Я привыкла делать это с Вьюгой, но должна была суметь и в одиночку. С собакой было проще, она все время останавливалась обнюхать что-нибудь подозрительное или аппетитное, а я пользовалась этим, чтобы отдышаться. С тех пор как я заблудилась в лесу, я слегка побаивалась повторения, хоть это и было очень глупо: наступил апрель, таял снег, а тренировалась я рано утром. Риск заблудиться был минимальным. Иногда у меня еще случались панические атаки, но благодаря Луизе я научилась с ними справляться.

Когда я встречала других бегунов, мне казалось, что у меня на лбу написано «новичок»: я не знала, куда девать руки, которые болтались, как лианы, и нужно ли держать рот закрытым. Наблюдая за остальными, я поняла, что руки нужно сгибать под прямым углом у пояса или чуть ниже. А еще я не знала, как правильно дышать. Я читала, что лучший способ понять, правильно ли мы дышим, – разговаривать на бегу. Поскольку я бегала одна и компании мне не хотелось, я взяла в привычку петь на бегу. Мысленно я извинялась перед всеми, кто меня слышал.

С синдромом самозванки было тяжело, я все время мучила себя вопросами. Например, должны ли бегуны здороваться друг с другом. Я улыбалась всем, кого встречала, но быстро поняла, что не стоит переживать, если мне не отвечают тем же. Бег иногда словно переносит вас на другую планету.

Подумать только, несколько месяцев назад я жила на своем диване, как на острове, и мне хотелось плакать при мысли о том, что нужно встать и пойти помыться… Сейчас у меня была цель, я хотела достичь ее, и никто не мог мне помешать. Впрочем, никто о ней и не знал. День за днем я все меньше думала о том, куда девать руки, о горящих от напряжения бедрах и старых ботинках, натирающих ноги.

Бег стал настоящей страстью. Я часто вставала раньше Фридриха и притворялась, что иду в лес медитировать перед тем, как отправиться в Дом «Тропинка». Но этим утром он уже проснулся и, когда я пришла на кухню, налил мне свежевыжатый сок. Он поднял стакан и чокнулся со мной:

– Сегодня великий день!

Я смотрела на него непонимающе и старательно напрягала извилины, еще полностью не проснувшись и не могла сообразить, о чем он говорит.

– Да ты что, Фаб! Шутишь, что ли? Сегодня начинают строить наш новый маяк.

Мой маяк, мое дивное убежище. Я потеряла счет времени. Нам было хорошо в доме, но с тех пор, как мы решили сдавать его Анне и Шарлю, я как бы отделилась от него.

В любом случае после обморожения и больницы маяк стал моим основным жилищем.

– Шучу-шучу! Мы так долго этого ждем…

Фред уставился на волдыри на моих пальцах. Несчастные ноги больше не выдерживали мою любовь к бегу.

– Тебе нужны пластыри… Кстати, я нашел в комнате коробку с новыми кроссовками для бега. Что это за новая мода?

Я не поняла вопроса. Он принес коробку, я открыла ее и рассмеялась. Продавщица ошиблась и положила ботинки разного цвета. Правый цвета фуксии, а левый оранжевый. Значит, где-то на планете Земля есть еще одна бегунья, у которой правый ботинок оранжевый, а левый ярко-розовый.

– Это не нарочно, но так еще лучше…

– Почему ты их не носишь?

– Берегу на потом.

Мы рождаемся, как и умираем…

Маргерит Дюссо тихо ушла в окружении своих детей, Лии и меня.

В конце предыдущей недели, как она и хотела, мы смогли наконец-то вынести все вещи из ее комнаты, которая больше не походила на музей. Это была просто белая комната, где единственным украшением служил большой портрет Люсетты, который я написала для Маргерит.

Напряжение между братом и сестрой было почти осязаемо, и мы приготовились вмешаться, если они снова начнут спорить о наследстве. Казалось, Маргерит спокойно спит, положив одну руку на грудь, другую вдоль тела. Ее седые кудрявые волосы идеально ложились на плечи, на губах застыла легкая улыбка. Было похоже на съемки: вот сейчас актриса откроет глаза и попросит несколько минут перерыва, а потом добавит, что играть труп требует большой концентрации. Я смотрела на грудь Маргерит, ожидая, что она снова поднимется. Есть люди, которых очень трудно представить умершими, и Маргерит Дюссо была из таких.

Я смотрела на женщину, которой хватило смелости пойти за мечтой, хотя в нее вбивали мысль, что она неспособна на это. Ее дети были так поглощены своими раздорами, что не могли находиться вместе в одной комнате и покинули Дом, оставив Лию и меня у постели Маргерит.

Лия смотрела в окно, а я сидела по-турецки у изножья кровати, как тогда, когда Маргерит рассказывала мне о своей жизни по фотоальбомам. В голове не укладывалось, что с ней остались мы одни.

– Часто ли семьи вот так бросают умершего?

Лия не ответила, она смотрела перед собой, как будто пытаясь удержаться за что-то вдалеке, чтобы не упасть. Мой вопрос остался без ответа, и я поняла, что она тихо плачет. В конце концов она повернулась и оглядела пустую комнату.

– Видела бы ты, как она украшала комнату, когда приехала сюда! Никто не мог прикоснуться к ее безделушкам. Потом она просила меня вынести то, это, пока комната совсем не опустела. Мы рождаемся, как и умираем: лицом к лицу с самим собой…

Я впервые видела Лию в таком состоянии. Обычно это она сама утешала. Ей удавалось высоко держать щит, и постоянные смерти не выбивали ее из строя, я же хладнокровно принимала прямые удары, чтобы лучше ценить то, что я жива. В хосписе весна была парадоксом: пациенты радовались возвращению теплых дней, но в то же время сознавали, что, скорее всего, не увидят лета. Маргерит тоже это понимала.

Я поднялась и подошла к Лии. Я не мастерица утешать других, но успела сблизиться с Маргерит и точно знала, что она прожила хорошую жизнь, что она была врачом, которого ценили пациенты.

– Думаю, она преподнесла нам настоящий урок мужества…

Чтобы разрядить обстановку, я показала на картину.

– Как ты думаешь, Люсетта хочет остаться с нами?

Лия вытерла слезы, смеясь.

– Люсетта, моя прекрасная буренка, твое место здесь.

Письмо