Сержант Каро - Мкртич Саркисян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А я и не знал, что на свете такие красавицы есть! Милая Ольга Ивановна, подобной зам не найти среди миллионов женщин… — И, обернувшись к нахмурившемуся Бондаренко, добавил: — Не излишество ли для вашего полка эта красавица, как вы считаете? Не больше ли соответствовал бы ей санбат дивизии?!
Но врач возразила:
— Мне и здесь хорошо, товарищ полковник, я привыкла к нашему полку и прошу не переводить меня в санбат.
Полковник захохотал:
— Приказ вышестоящего начальства — это закон. Ждите приказа, голубушка.
— Вашего приказа я все равно не послушаюсь, товарищ полковник.
Валерий Бойко расхохотался так, что у него слезы из глаз брызнули.
— Ольгу Смирнову прошу оставить у нас, — наконец вмешался командир полка.
И вдруг посерьезнел командир дивизии. В его черных глазах вспыхнули гневные искры, и он загремел:
— Послушайте, подполковник, я не люблю сентиментальных людей, ясно? Мы на фронте, и здесь приказы не обсуждаются. Это тоже ясно?
— Ясно, — спокойно ответил Бондаренко. — Однако я должен сказать, что капитан Смирнова, которая вам так понравилась, моя невеста. И она должна остаться здесь.
— Хорошо, этот вопрос решим в штабе дивизии, — овладел собой полковник, покосившись на сопровождавших его штабных. И — повернулся к Бондаренко: — Я хочу познакомиться с вашим легендарным Каро.
Между Валерием Бойко и Каро произошел интересный разговор.
— Здавствуйте, товарищ сержант.
— Здравия желаю, товарищ полковник.
— Вы знаете, что приведенный вами язык не кто иной, как сам Отто Зелингер — начальник войсковой разведки?
— Не знаю, товарищ полковник. Знаю только, что этот начальник — большая шишка.
— С чего вы взяли?
— С веса, товарищ полковник. До сегодняшний день спина у меня болит.
— А как зам удалось похитить его?
— Не знаю, товарищ полковник.
— А все же?
— Похитил — и все. Повезло.
Полковник расхохотался.
— Значит, повезло, говорите?
— Повезло, товарищ полковник.
— Сколько же языков на вашем счету, сержант?
— Не считал, товарищ полковник.
— О! Значит, их так много, что не сосчитать?
— Да нет, товарищ полковник.
— Кто вы по специальности, сержант?
— Дома — пахал, сеял, здесь — на фриц охотник.
— Что вам больше нравится?
— Дома — работать, здесь — фриц воровать.
— Ха-ха-ха, — покатился со смеху полковник, — наш герой за словом в карман не лезет. А как вас лечат здесь? Не жалуетесь на полковую медицину?
— Не жалуюсь, товарищ полковник. Я без лекарства тоже здоровый бы стал, раз тут Ольга Ивановна есть.
Полковник обернулся к Смирновой:
— Видите, какой он галантный? Его комплимент чего-нибудь да стоит. Но мы, товарищ сержант, решили перевести Смирнову в санбат.
— Нельзя, товарищ полковник, — сказал Каро, — нельзя ее в санбат. А если возьмешь, я ее потом ворую и отдаю настоящий хозяину, — добавил он двусмысленно.
— Господи, придется, видно, отказаться от операции по похищению капитана Смирновой. Очень уж у нее крепкая защита!.. — отступил полковник Бойко. — Ладно, оставим вашего доктора у вас.
— Спасибо, товарищ полковник.
— Всего хорошего, товарищ Каро.
И командир дивизии покинул санчасть полка.
После этого случая Каро начали досаждать корреспонденты и фоторепортеры фронтовых газет. В газетах замелькали его фото, на которых он глядел грустным, даже чуть подавленным. Выступил со статьей о сержанте и полковник Бойко. И наш общительный Каро, наш неунывающий весельчак Каро стал прятаться от людей, особенно от «этих назойливых» газетчиков.
Навестив сержанта в последний раз — он собирался выписаться, — я застал его сидящим среди вороха свежих газет. Он чувствовал себя уже почти здоровым, но был очень недоволен превозношением своего имени, и не без основания.
— Был я просто человеком, таким, как все, а стал материалом для газеты, — начал сетовать Каро. — Ты не думай, что я не хочу, чтобы меня хвалили. Хочу, конечно, но только зачем эти наши газетчики правду с кривдой мешают, в одну кучу все валят… Вот смотри, что пишут…
«До того как проникнуть в избу, он быстро и бесшумно снял всю личную охрану эсэсовца… Воин-патриот метнулся к изголовью кровати фашистского офицера… В его душе кипела ненависть…
— Именем наших истерзанных женщин и детей, именем нашей измученной Родины я приговариваю тебя к смерти! — и сержант обрушил на голову фрица…»
— Нет, — прервал меня Каро, — это никуда не годится! Там никакой охраны не было, а был всего лишь один-единственный бедный часовой. Была бы там охрана, да разве я один напал бы на нее? Я же не дурак. И настоящий солдат ведь в это не поверит, скажет — дудки!.. Потом, дорогой мой земляк, выходит, что я не сразу оглушил фрица, а только после того, как все-таки целую речь сказал. Этого у меня и в мыслях не было. Те, что пишут в газетах, должны понимать, земляк, что душа человека не позволяет ему в такие минуты речь держать… Взять хотя бы меня. Я что-то не припомню, подумал ли я хоть раз в тяжелые минуты, которые выпадали мне на фронте, — подумал ли я о родине, о семье своей, о долге. Это все в своем сердце ношу, ради всего этого и воюю, но в разгар дела перед глазами у меня только враг, только его и моя жизнь и смерть. Нет, пускай по-другому пишут, одну правду пусть пишут… Ну как, ты согласен? И сержант ждет ответа.
— Письма получаешь? — отвечаю вопросом на вопрос, поскольку я согласен.
— Каждый день, — оживляется Каро. — И, чего скрывать, иногда эти газеты Марии посылаю. Должно быть, радуются дома.
— Знаешь, что тебя орденом Ленина наградили?
— Знаю, — говорит Каро. — Это уже шестой мой орден, земляк. Орденами-то я богат… А что, если б и ты попросил докторшу выписать меня. Хватит в постели валяться, пойду своим делом займусь, заодно и от этих газет и сочинителей избавлюсь. По совести говоря, я не против, чтоб обо мне писали, напрасно только портреты мои помещают.
— Почему?
— Да ведь я… — Каро сощуривается, — рожей не вышел.
— Тщеславие в тебе сидит, покрасоваться любишь, — говорю я Каро. — А ведь ты не хуже и не лучше, чем ты есть.
— Да малость страдаю… тщеславием. Но это изъян терпимый, верно? Вчера пришли газетчики, я и говорю им: нельзя ли вместо моей карточку чужую напечатать. Заулыбались, повеселели. А в сегодняшней газете и об этой моей просьбе тоже написали. Доносчики эти сочинители, вот что! Я же им по секрету сказал, а они по всему свету раззвонили. Ну и ну!
* * *Осень. Осенний иней запушил пожелтевшую землю, посеребрил стальные каски солдат. От изморози лица у людей сморщились, осунулись. Осень оголяет деревья, растаскивает их пышные наряды — нажитое за весну добро. Солнце лишилось права ласкать и согревать мир. Холод и снег пополам с дождем облечены широкими полномочиями. Солдаты мерзнут в своих окопах в ожидании приказа о наступлении. Перейти в наступление — это значит избавиться от холода, от бездействия и неопределенности.
Ракеты возвещают о начале долгожданного наступления, и наши части устремляются вперед. Под прикрытием артиллерии идут в атаку пехотные подразделения. Идут в атаку танки и механизированная бригада. Нарастающий ровный рев боевой техники, двигающейся в сторону неприятельских позиций, необыкновенно внушителен. Расстояние от нас до немецких оборонительных рубежей невелико, и мы вскорости оказываемся перед самыми окопами противника. «Ура-а-а!» — прокатывается по всему наполнившемуся клубящимися дымами полю… Люди падают и поднимаются. Поднимаются и бегут дальше. Падают и не поднимаются, каменеют. Наше «ура» с каждой минутой становится все яростнее, все победнее. Еще несколько шагов… и вдруг какие-то острые-острые иглы вонзаются мне в тело. Боль заставляет вскрикнуть. Чувствую, как валюсь на землю.
Заиндевелая земля холодна, холодна, и мне приятно.
А потом…
— Шприц, — слышится далекий голос.
— Просыпается, — произносит кто-то.
— Камфару, — снова слышится далекий голос.
— Камфару, — повторяет кто-то.
— Скальпель, — снова слышится далекий голос.
Горячая, пронзительная боль в боку, и тело мое становится непереносимо тяжелым. «Мне не под силу эта тяжесть, вы понимаете?.. Я глохну, я схожу с ума от хруста собственных костей, ломающихся под этой тяжестью… Отделите меня от моего тела!» — Я пытаюсь выкрикнуть эти слова, но тщетно, и я открываю глаза.
— Скальпель, — звучит женский голос.
— Наркоз, — требует тот же голос.
— Не выдержит, — отвечает кто-то.
— Другого выхода нет, — говорит женщина.
… Солнце заглянуло в окно, и я проснулся. Я открываю глаза и сразу же зажмуриваюсь: солнце слепит. Я хочу видеть его. Собственно, это и не мое желание, а желание моего тела, которое всей своей свинцовой тяжестью давит мне на глаза.