Ермо - Юрий Буйда

Джордж Ермо возвращался в Венецию из Давоса, возвращался после долгого отсутствия, вместившего и выход нового романа, и небесскандальную историю взаимоотношений с Каролиной Крогиус, опять рыжие волосы, прекрасные шведские глаза чистейшей воды, много сладкого и много турецкого табака – к счастью, турок в конце концов ее и увез, избавив Ермо от объяснений, – что еще? Нобелевская премия. Переиздание всех романов. Господи, и глупейшая статья какого-то захлебывающегося юнца о счастливо забытом «Лжеце».

В Давосе он навестил Джо Валлентайна-младшего, умиравшего от рака в клинике своего старинного приятеля доктора Кюршо.

«Я еще шевелюсь, – прошептал Джо, языком отодвинув всунутую в рот пластиковую трубку. – Глянь-ка, как забавно…»

И пошевелил пальцами, глядя на них смеющимися глазами.

Забавно, в самом деле забавно.

Лиз и Джордж виделись редко. Вместе гостили у сына, продолжавшего учиться в швейцарской школе. Иногда Ермо прилетал в Венецию на Рождество. Лиз давно не требовала никаких объяснений, не заговаривала и о разводе. Паоло, Павлик был единственным, кто их связывал, если, конечно, не считать Джанкарло. Мальчик, как говорила Лиз, умел находить общий язык с дядей – так они условились называть Джанкарло, о прошлом которого сын ничего не знал. Они говорили о семействе Дандоло и мореходных качествах гребных судов, о святом Марке и строительстве нового порта в Маргере (разумеется, новым он мог называться разве что в тридцатые годы) – как ни странно, Паоло и впрямь интересовало все это, в их разговорах не было ничего от игры, точнее, это была такая всеохватывающая игра, что включившийся в нее становился лишь пешкой на доске. Иногда Джордж навещал сына один, и они уезжали куда-нибудь в горы, или к постаревшему и скрюченному Дилу, все еще носившемуся с планами преобразования своего издательства, или в гости к Бергману на Форё: домашние издали почтительно поглядывали на двух «великих стариков», беседовавших о чем-то значительном, глубоком, хотя на самом деле они болтали черт знает о чем. Бергман: «Чайки садятся на песок – будет шторм. Болит голова? Может, аспирина?» Ермо: «У меня от аспирина понос, ну его к черту». Бергман: «Тогда, может, виски? Вон в той бутылке – single». И лишь однажды Бергман сказал: «Страсть ко всему здоровому – вот что мне всегда мешало. Многие советовали мне избавиться от нее, ибо она ставит пределы, за которые страшно ступить, а этот страх – не для художника. Надо научиться жить в аду. Давно пора». И они одновременно улыбнулись – каждый чему-то своему. А тем временем Паоло уходил на берег с Ваней-хохотушкой, рыжухой-ровесницей со спелой задницей и вызывающим вымечком: «У меня грудь волосатая, не веришь? Волос не будет, если я покажу ее мужчине. Пауль, ты уверен, что сыграешь эту роль?» Сын никогда не выражал своего отношения к тому, что происходило между отцом и матерью. Спокойный улыбчивый парень, отравившийся наркотиками. Из любопытства. Случайно. Да-да, случайно, черт возьми, – но он уже знал, что ответит Лиз: «Джордж, это судьба». Все, у них нету сына. У них никого не осталось, кроме Джанкарло с его пронафталиненными париками и скисшей помадой, кроме них самих, их воспоминаний, кроме их общего ада, где они так уютно устроились… Все полетело в тартарары. Бедный мальчик. Ад из пропастей разверз на ны уста. Это было всегда, но они привыкли жить, ежеминутно ощущая смрадное дыхание преисподней. Все кончилось. Отверзлись ржавые. Но и подъезжая к Венеции, он еще не знал и предположить не мог, что возвращается в этот город навсегда.

На фотографии – она датируется весной 1974 года – запечатлены Ермо, Лиз и Федерико де Лонго, критик и биограф великого писателя, – только что вышла его семисотстраничная монография, посвященная жизни и творчеству писателя.

Начало мая, канун дня Егория Храброго.

Джорджу скоро шестьдесят, но он уже старик – правда, красивый старик, с великолепной осанкой, густой седой шевелюрой и строго прочерченными белыми бровями на геометрически правильном лице.

Рядом Лиз – вот ей-то не дашь ее лет: моложава, с выразительными глазами и чистым высоким лбом, в темно-сером шелковом платье, обтягивающем ее безупречную фигуру.

За ее спиной – Федерико де Лонго, который тогда носил очки с круглыми стеклами и густую «битническую» шевелюру. Федерико высок и тощ, но и он едва достает Джорджу до ухa.

Фото сделано во внутреннем дворике дома Сансеверино. Свет водопадом льется в прямоугольный проем, обрушиваясь на неподвижных людей и жгуче-белую мраморную статую, рядом с которой на боку лежат носилки и две лопаты.

Именно тогда Ермо приступил к первой перестройке дома, открывшей череду переделок и перестановок внутри дворца и снаружи, словно спасаясь от захлестывавшего дом безумия…

Именно тогда и начали потихоньку пускать во дворец туристов, прилично ахавших и таращившихся на всех этих Беллини и Карпи.

Именно тогда он начал по-настоящему устраиваться во дворце, протаптывать свои тропки в его необъятном чреве, хотя окончательного решения еще не принял.

Еще раньше он перенес в свой кабинет икону Георгия Победоносца и картины семейства Ермо, в прилегающей комнатке – лет сто назад это был туалет – устроил гардеробную Лизаветы Никитичны: мундиры, сюртуки, рубашки, пахнущие порохом, кровью и французскими духами, заняли свои места на специальных вешалках. Шишечка, отбитая от лестницы выстрелом террориста, заняла свое место в шкатулке на письменном столе, рядом с коробкой сигар и пресс-папье. И больше он не снимал с руки перстень с «еленевым» камнем.

Он вернулся домой.

Он все сделал.

Роман «Вторая смерть», в основе которого – история Джанкарло, спрятавшегося героя, упрочил его славу и даже, как ему говорили, готовился к изданию в России, где его называли то американским, то итальянским писателем, а то и с присущей русским определенностью – «злобствующим белогвардейцем» (не могли простить ни выступления в защиту Пастернака, ни подписи под протестом против советской оккупации Чехословакии).

Этот роман выпил из него всю кровь. Никогда еще он не писал так быстро, в таком возбуждении, никогда еще не сжигал черновики такими огромными порциями – одного дыма хватило бы на пятитомное собрание сочинений.

«Вторая смерть» – род литературного безумия, напоминающего одновременно Достоевского, Кафку и Фолкнера», – констатировал Федерико де Лонго.

Знал бы он, в каком виде рукопись легла на стол Дила. Скрюченный старик внимательно посмотрел на Ермо и не без ехидства поинтересовался: «А ты знаешь, что «Поминки по Финнегану» уже написаны, или до вашей деревни это известие не успело дойти?»

Конечно же, это была шутка – в духе Дила. Ермо не собирался представать перед читателем в джойсовских лохмотьях, хотя единственное, что могло вызвать Дила на такую шуточку, были «языковые кентавры», вроде сравнительно безобидного turdища, сильно смахивающие на воляпюк. Джордж убрал все это. В течение нескольких месяцев они с Маргарет Чепмэн, приехавшей ради этого из Лондона, основательно прошлись по тексту. Он был безжалостен, хотя Маргарет и предлагала оставить кое-что из кунштюков: «Это искусство, Джордж! Это интересно». «Интересно тебе да десятку яйцеголовых, – парировал он. – Сначала сила стала истиной, потом истина пала до красоты, наконец красота деградировала до искусства. Как тебе нравится моя теорийка?» Тем не менее он не обольщался: роман получился сложным, очень сложным. Но больше он ничего не мог сделать.

Он все сделал.

Осталось наладить свою жизнь в этом бесконечном доме с заплутавшими сновидениями, выдающими себя за людей из плоти и крови.

Спальня – маленькая столовая – галерея – кабинет с картинами и шишечкой от лестницы – треугольная комната с чашей Дандоло. Вот и все. Ему – довольно.

Вместе с Франко, давно ставшим для него Фрэнком, они облазили все чуланы, заглянули во все углы. В одном из темных закоулков обнаружили странное сооружение – кресло на малюсеньких колесиках, с балдахином, с которого свешивалось множество стеклярусных нитей, унизанных крошечными серебряными колокольчиками. Издали оно напоминало те будочки, что ставились на спины слонов, Джордж видел их в детстве на иллюстрациях к «Шах-намэ».

Антонио, консультант по архитектуре, помогавший в перестройке дома, объяснил, что когда-то такие кресла-будки ставили на паланкины, в которых передвигались именитые венецианки. Это звякающее при малейшем прикосновении сооружение понравилось Лиз – со временем она научилась пользоваться длинным рычагом, приводившим кресло в движение, и каталась со звоном по галерее и большому залу внизу…

На чердаке и в чуланах хранились свернутые в трубки холсты, полуистлевшие гобелены с рыцарями, лебедями и Ледами, с Приамом, целующим руки Гектору, в ящиках навалом лежали помятые и обколотые кубки и чаши… Из подвала вытащили хорошо сохранившееся огромное деревянное распятие, твердостью не уступавшее стали, – по просьбе Лиз его поднесли в дар церквушке, куда по утрам она бегала «поздороваться с Богородицей».