69 - Рю Мураками

Я решил, что это самое подходящее место для встречи с Нагаяма Миэ. Мы ушли первыми, сказав ангелице и чаровнице, что отправляемся обсудить детали представления. Не было никакой необходимости врать, но не признаваться же Леди Джейн, что мне захотелось встретиться с другой красоткой из той же школы, что тоже было бы враньем, так как идея принадлежала Адама. Он считал, что если меня посадить перед тремя красотками сразу, то я потеряю самообладание и распугаю их всех, понеся какую-нибудь околесицу.

– У вас здесь с кем-то встреча? – спросил из-за стойки Адати. – Судя по тому, насколько Кэн на взводе, это должна быть женщина.

Адама утвердительно кивнул.

– Это первая красотка из школы Дзюнва, – сказал я.

Адати фыркнул и ухмыльнулся. Он обратил к стене с плакатом Чарли Мингуса свои постоянно желтые и мутные от алкоголя, таблеток и наркоты глаза. Женщины не очень интересовали Адати. Как-то он признался мне, что его интересуют только алкоголь, таблетки и наркота.

– Послушай, Адати-сан, сюда должна прийти действительно классная телка. Какую музыку ты мне посоветовал бы по этому случаю? Стэна Гетца или «Herbie Mann»? – спросил я.

Адати кивнул.

– Я врубился. У нас есть новая запись Вес Монтгомери. Там включены струнные. Закачаешься, мужик.

– Это то, что надо! – обрадовался я, но подумал, что Адати не из тех людей, которые знают атмосферу в школе Дзюнва. Как мог я доверять этому странному типу, который вечно хнычет о том, что ему не посчастливилось родиться негром.

Когда появилась Нагаяма Миэ в провоцирующем обличьи: в красной бархатной кофточке, в черных плотно обтягивающих джинсах, в серебряных сандалиях, с огромными золотыми серьгами и с наманикюренными розовым лаком ногтями, Адати захихикал и пошел ставить «Ascenstion» Колтрейна. Джон Чикай и Мэрион Браун визжали на альт-саксофонах, как недорезанные свиньи, от этих звуков глаза Нагаяма Миэ совсем сузились.

Когда мы вернулись в «Бульвар», я обсуждал с Нагаяма Миэ детали предстоящего фестиваля, но при этом представлял, как этот ублюдок Адати свалился в беспамятстве на улице и его переехал грузовик.

– Что ты имеешь в виду под фестивалем? – спросила Нагаяма Миэ, зажав между пальцами с розовыми ногтями фирменную сигарету «Hi-lite» и выдувая из оранжевых губ струйки дыма.

Тогда впервые в жизни я осознал, что в женских губах есть нечто такое, чего не передают ни поэзия Рембо, ни гитара Джимми Хендрикса, ни фильмы Годара. «Если бы только я мог делать с этими губами все, что захочется», – подумал я. Любые ребята согласились бы ради этого даже есть уголь, есть пыль с терриконов.

Я объяснял Нагаяма Миэ замысел фестиваля со страстью человека, готового сожрать террикон.

– Я не могу выступать, – сказала Нагаяма Миэ, посасывая кусочек вытащенного из стакана льда.

– Тебе не нужно думать, как играть, – сказал я, – тебе отведена главная роль.

– Главная роль?

– Да. Разве я не говорил об этом раньше? Ты из лучшей школы в Сасэбо, где более тысячи учеников, и теперь они все соберутся без преподавателей. Такого не было еще ни в Токио, ни в Осака, ни в Киото. И ничего подобного не случалось ни в Нью-Йорке, ни в Париже. Это будет крутое зрелище.

– Париж?

– Конечно, парижские старшеклассники такого не смогут сделать.

– Но мне нравится Париж.

– Не спорю. Но я считаю, что в открытии фестиваля в Масэюл должны участвовать самые красивые девушки.

Нагаяма Миэ смотрела на меня широко раскрытыми глазами так пристально, что забывала выдыхать табачный дым.

– Значит, я?

– Правильно.

– И я самая красивая девушка здесь? -Да.

– Кто это решил?

– Единодушно решил студенческий совет Северной школы.

Нагаяма Миэ поочередно посмотрела на меня, на Адама, на Ивасэ, и в этот момент по кафе громко разнеслась мелодия «НЕОКОНЧЕННОЙ СИМФОНИИ» Шуберта. Нагаяма Миэ громко расхохоталась и, указывая на меня пальцем, спросила: «Он что, по жизни такой мудак?» Адама также рассмеялся и трижды произнес: «ПОЛНЫЙ МУДАК». Ивасэ тоже рассмеялся. Мне не оставалось ничего другого, как рассмеяться вместе с ними. Мы продолжали хохотать, пока не доиграла первая часть «Неоконченной симфонии».

– Вы забавные ребята, – сказала Нагаяма Миэ, вытирая слезы, выступившие в уголках глаз. – Но мне пора уходить.

Пришлось изменить состав для моего спектакля, но, во всяком случае, две самых талантливых и красивых девушки из Английского театрального клуба согласились принять участие. Главная красотка из частной миссионерской школы, за которой ухлестывали все самые страстные «умеренные», должна была появиться во время церемонии открытия. Выпускнику Северной школы оставили два бесплатных билета за то, что он позволил использовать свое имя в качестве гаранта за аренду клуба рабочих. Все билеты были великолепно отпечатаны в типографии Хиросимского университета.

Я получал удовольствие, снова и снова разглядывая эти билеты.

23 ноября (День Труда)

С 2:00 до 21:00

Место: Клуб рабочих в Сасэбо. Представляет «ИЯЯ».

Рок-музыка, независимое кино, театр, поэтические чтения, хэппенинг и всяческие неожиданности...

«Фестиваль Утренней Эрекции»!

Объявление было напечатано жирным шрифтом поверх изображения девушки, красящей губы помадой и обхватывающей пенис в момент извержения.

Билеты по двести иен были распроданы среди членов группы «Ваджра», выпускников Северной школы, в Клубе журналистики, в Английском театральном клубе, почти во всех спортклубах, в группе недоумков во главе с Сирокуси Юдзи, среди участников рок-оркестров, а также распространены по всем прочим школам. Ежедневно на счет «ИЯЯ» поступали новые деньги. Мне начало казаться, что я стал центром Вселенной.

Но точно так же, как Рокфеллер и Карнеги вызывали зависть у бедняков, я тоже стал мишенью для группировок из других школ.

ЛЕД ЗЕППЕЛИН

Когда бродишь по кварталу с барами для иностранцев, сердце начинает сжиматься. Ты начинаешь понимать, насколько бесполезными являются для человечества подобные места. «Black Rose» находился по другую сторону парка, славившегося своими гомиками. У входа в бар висели черные двухслойные занавески, создающие атмосферу ночи. Когда они открывались средь бела дня, если раздавались призывные голоса матросов, вдруг сходящих на берег, оттуда доносилось щебетанье местных девушек.

Мы с Адама вошли в «Black Rose» с черного хода. По пояс голый хозяин играл в кости с официантом, на шее у которого болтался развязанный галстук.

– Извините. Мы из оркестра, – сказал я, проходя через комнату.

– Вы из Северной школы? – вскинул голову хозяин заведения. На плече у него была черно-белая татуировка цветка сакуры.

– Да, оттуда, – ответил я.

Адама оставался мрачным. Он чувствовал себя неуютно в подобной обстановке.

– А учитель по имени Сасаяма там еще работает?

Сасаяма был тренером, во время войны он сотрудничал с тайной полицией. Ему было уже за пятьдесят, он утратил былой пыл и уже не лупил учеников по головам бамбуковым мечом. Мой отец всегда утверждал, что после войны из-за неразберихи в стране и из-за нехватки мужчин многие недоделки стали преподавателями. Сасаяма был одним из них.

Когда я согласно кивнул, хозяин заведения спросил:

– Как дела у пахана? Передавай ему привет, – сказал он, бросая кубик в чашку.

«Гнусный тип», – прошептал я, имея в виду мужика с черно-белой татуировкой. Полное отребье, даже не смог сделать цветную татуировку. Наверняка он из таких, как Сасаяма. Возможно, ему раскроили башку бамбуковым мечом, последствия таких инцидентов остаются надолго. При виде этого хозяина заведения я всякий раз думал о том, почему Япония проиграла войну. Мне были не вполне понятны разговоры о патриотизме.

У НИХ ГОРДОСТИ НЕТ.

Мы вошли в бар. Там царил американский запах, которого Адама терпеть не мог. Хотя я и называю это «американским запахом», но, разумеется, в Америке его нет. Он был только в коттеджах возле военной базы, в волосах полуамериканских детей или в магазинах при базе. Это был запах потных, жирных тел. Мне он казался тошнотворным.

«Coelacanth» исполнял без ударников мелодию группы Спенсера Дэйвиса «Gimmi Some Lovin», басист Фуку-тян выдавал вокал, а Кэндзи на гитаре и Сираи на органе, с закрытыми глазами, размахивая гривами и высунув языки, воображали себя Майком Блумфилдом и Элом Купером. Сираи умел играть только на трех аккордах. В те времена этого было достаточно, чтобы считаться рок-музыкантом. Они помахали мне руками, и я вышел на сцену. Ухмыляющийся Адама сидел за стойкой бара, где официантки в одних маечках выставляли миски с лапшой.

Фуку-тян в такт музыке двигал подбородком, напевая при этом какую-то чушь. Если он забывал слова, то повторял: «Don't you know, don't you know, don't you know». В те времена достаточно было выкрикнуть «Don't you know», чтобы считаться рок-музыкантом.

Единственным посетителем был морячок, явно младше двадцати, с колли, которой он кричал «ЛЭССИ!» и изображал из себя Малыша Тимми. Он пил пиво прямо из бутылки и все норовил залезть под подол официанткам в китайских платьях. «Фрукты о'кэй, фрукты о'кэй?» – спрашивала его хозяйка, которой было уже под шестьдесят, а ни о чем не подозревающий Тимми кивал ей и говорил: «Sure!» После этого разыгралась обычная сцена: появилось блюдо, нагруженное ломтиками консервированных ананасов, мандаринов и персиков и украшенное побывавшей в употреблении веточкой петрушки. Потрясенный высокой ценой, Тимми разбил пивную бутылку о край стола. Выскочил разгневанный хозяин и вызвал военную полицию, после чего бедного Тимми с вывернутыми карманами загрузили в джип.