Черная роза - Тибор Череш

И это произошло по его инициативе.

Неторопливым шагом, словно на прогулке, подошла Эммушка. Спокойно присела на скамью и только тогда заметила, что сидит рядом с матерью.

Девушка смотрела на мать не отрываясь, долгим, пристальным Багдадом. Она уже примирилась с тем, что должна сесть в поезд без обычных проводов. Что делать, если уж так необходим ее срочный отъезд в Будапешт. Сейчас она, казалось бы, должна была обрадоваться матери, но это неожиданное свидание не подходило к настроению ни той, ни другой.

- Ты переменилась в лице, мамочка. С тобой что-то случилось?

- Да.

- Поэтому ты здесь? Анна покачала головой.

- Нет, я пришла не ради себя.

- Не надо было приходить. Лучше так, как ты решила раньше. Знаешь, о чем я думала, пока гуляла?

- Ты гуляла?

- Да, прошлась немного. Я ведь знала, что у меня есть время. Я думала о том, какая ты умная, мамочка.

- Если бы это было так! Оставь, неправда это.

- Нет, правда! Я долго думала и скажу почему. Ты не любишь много говорить, но уж когда скажешь… Вот и меня ты никогда не бранила понапрасну.

- Я тебя люблю, поэтому.

- Ты часто могла бы ругать меня, но не делала этого. И даже сегодня. А сегодня могла бы.

- Нет. Если я поняла, позему ты к нему поехала, то зачем?

- Но ты поняла все сразу. Стоило мне только сказать: «Он не отступился бы от тебя никогда…»

- Боже! В тот момент я подумала совсем о другом!

- А о чем?

- Как и теперь.- Анна положила руку на живот дочери.- О тебе.

- Да, конечно.

- Однако ты не все знаешь.

- Мамочка, на начинай сначала! Я согласилась на все, что ты решила. Ты же видишь! Ты сказала: уезжай в Пешт, и вот я здесь. Но зачем ты хочешь меня исповедовать? Я не люблю исповедей. Мне противне.

- Я исповедую? Я, твоя мать? Как ты можешь сказать такое, Эммушка! Ты понимаешь, что говоришь?

- Напрасно ты пришла сюда, мама. Теперь ты все портишь.

Они замолчали. Анна - для того, чтобы не испортить «всего». Эммушка - потому, что все и так уже было испорчено.

- Скажи мне, дочка, что ты чувствовала, когда держала в руке нож?

Девушка потерла пальцами, виски, словно только теперь вспомнила обо всем, что связано с ножом.

- Я не хочу думать об этом. Я была так рада, что ты не заставляла меня рассказывать.

Анна с удивлением, даже с отчуждением взглянула на дочь.

- Что же, ты думаешь, тебе об этом вообще никогда не придется говорить?

- Не знаю, над этим я еще не задумывалась.

Но, получается, задумываться надо. Надо, придется… Она уже думает.

- - Тебе нечего мне больше сказать, дочка?

- Что именно?

- Мне, твоей матери?

- Сейчас подойдет поезд. Эммушка взглянула на свои часики.

- Я не могу себе представить, как этот нож попал тебе в руки. И вообще я никогда не видела, чтобы ты держала нож.

Теперь уже дочь изумленно смотрела на мать.

- Я все время ищу, в чем ошиблась сама, и не могу найти. Да, я тогда вечером пожаловалась тебе и дядюшке Гезе, что он меня постоянно преследует, и пригрозил, что

в день престольного праздника силой заставит дать обещание выйти за него замуж. Пожаловалась вам…

- Все это было так унизительно, мама. Ты была в полном отчаянии,- сочувственно заметила Эммушка.- Но я думаю, ты могла бы сказать мне больше, если бы искренне не хотела, чтобы я поехала к нему вместе с дядей Гезой.

- Разве я могла предположить, что ты поедешь с ним! Я говорила об угрозах Шайго с таким отчаянием только для того, чтобы подействовать на Гудулича, разозлить его. Тогда он заставил бы Шайго прекратить надо мной эти издевательства.

Эмма провела теплой ладонью по полной, гладкой руке матери.

- Как ты все это терпишь?

- Терпела.

- Не понимаю.

- Раньше терпела. Теперь всему конец.

Глаза Эммушки широко раскрылись. Правильно ли она поняла последние слова матери?

- Значит, все-таки…

- Что? Что все-таки?

- Значит, все-таки…

Наступило молчание. Анна мысленно пыталась отделить наивное неведение дочери от собственного страха, сжимавшего ей горло с утра, когда до нее дошла ужасная весть.

- Стало быть, и дядюшка Геза ничего не знал…

- Разумеется, не знал. Он только вызвал его ко мне, а сам ушел куда-то. Было темно, я не знаю.

- Куда? Куда он пошел? Я все время думаю об этом. Разве не светила луна?

- Светила, но потом как-то вдруг все потемнело. Или набежала туча, или потому, что я увидела его лицо.

- Он слишком много пил в последнее время.

- Не в этом дело. Он обрадовался, когда я назвала себя, и пытался зажечь зажигалку, чтобы получше меня рассмотреть. Но в руке у него был хлеб и кусок сала, не получалось.

- Он не приглашал тебя войти в дом?

- А как же. Конечно, приглашал. Зайди, говорит, душенька, там у меня горит лампа. Но когда я сказала, что мне и здесь хорошо, он не настаивал.

- Значит, он все время говорил, говорил, не давал тебе слова вымолвить?

- Говорил, но я тоже свое сказала.

- А зачем он зажег зажигалку?

- Только хотел зажечь. Он сунул мне в руку хлеб и сало и сказал: я и, но голосу узнал, кто ты такая. Вылитая мать, в твоем возрасте у нее был точно такой же голос. А вот если бы днем встретил я тебя случайно на улице, не узнал бы.

- И он хорошенько тебя рассмотрел?

- Да не рассмотрел он меня совсем! Я сказала: прошу вас дать обещание, что вы никогда - ни завтра на празднике, ни в другой раз… И задула зажигалку, когда она вдруг вспыхнула.

- Как у тебя хватило смелости? Ведь он был пьян? Был или не был?

- От него несло палинкой, когда он говорил. Но на ногах он держался. Все чиркал зажигалкой, не замечая, что это я ее задуваю, когда вспыхивает огонек.

- А когда заметил?

- Размахнулся и ударил меня. Левой рукой в ухо, но я успела отступить, и его кулак задел меня только чуть-чуть. Вот тогда он и рассвирепел.

- Рассвирепел?

- Да. Он старался схватить меня своими ручищами и повалить. И все хрипел: «Анна, ты - Анна!»

- Значит, в левой руке ты держала хлеб и сало?

- Да.

- А в правой?

- Ах, мамочка! Сейчас подойдет поезд. Эмма опять взглянула на часы.

- Еще шесть минут.

- Ты уверена в том, что он тебя ударил?

- Конечно. Иначе я бы не сказала.

- Ударил сильно, кулаком? Не показалось ли тебе, что он просто размахивал руками при разговоре или искал тебя в темноте?

- Почему ты мне не веришь, мама? Я же ощутила удар, было больно!

- Но то, что он сказал потом, никак не вяжется с ударом.

- Что не вяжется?

- Он сказал: «Анна, ты - Анна!»

- Я жалею, что ты пришла сюда.

- Ты еще не все знаешь.

- А я и не хочу больше ничего знать! Поздно. Анна побледнела от ужаса,

- Эммушка! Не смей! Не вздумай что-нибудь с собой делать! Никто на всем свете не стоит твоей жизни.

Девушка опять ласково провела ладонью по плечу матери.

- У меня и в мыслях этого нет.

- Но ребенок

- Ребенок? Лаци сказал, что следующего мы непременно оставим.

Анна закрыла лицо руками.

- Боже мой! Ты так-решил а?

- Но ты же сама спросила, мама. Ты же об этом спросила?

Анна решила быть беспощадной; стиснув зубы, она сказала сурово и жестко:

- Ты знаешь о том, что Давид Шайго… твой отец?

- Знаю!

- От кого?

- От него. Он сказал мне это, И о тех пятистах форинтах, которые посылал мне каждый месяц. И еще…

- Что еще?

- Что это его кровные деньги.

- Кровные? Да, так он обычно выражался.

- Может, из-за этого я возненавидела его еще больше.

- Еще больше? А за что раньше?

Девушка не ответила и опять взглянула на часы:

- Ну вот. Еще три минуты.

- О чем ты сейчас думаешь, Эммушка?

- О тебе. Знаешь, меня ужасно поразило, что ты… и вдруг с ним.

- Но ты ничего об этом не знала!

- Догадывалась. Я видела и раньше, что он за человек.

- Судишь по внешности?

- По внешности.

Теперь они молчали до самого прихода поезда.

Медленно встали, подошли к платформе. Оборванец, спавший на полу в товарном вагоне, проснулся удивительно вовремя. Закинув за плечи грязный рюкзак, он перешел путь, очевидно тоже поджидая поезд.

Анна стояла рядом с дочерью. Обе молчали. И даже не смотрели друг на друга.

Паровоз пропыхтел мимо и остановился; в вагон полез оборванец с мешком, тот самый, что похрапывал еще три минуты назад.

Подхватив свою сумку, Эммушка поднялась по ступенькам вагона. В тамбуре она обернулась, взглянула на мать. Поезд еще стоял. Анна вздохнула.

- Самое ужасное - это то, что ты ни о чем не жалеешь.

Девушка метнула на мать взгляд, полный неприязни:

- Напрасно ты пришла сюда, мама.

Свист пара, вырвавшегося из- паровоза, заглушил ее слова. Анна подалась вперед. - Что ты сказала, дочка?

- Напрасно ты пришла!

Словно облитая позором, Анна осталась на перроне. Она не смела даже поднять глаза на начальника полустанка.

25

- Неужто вы были таким донжуаном, Геза?

- Что значит «был»? Вы не могли бы без оскорблений?