Семья Лоранских (Не в деньгах счастье) - Лидия Чарская

— Извините меня-с, — возмущался какой-то старичок профессор, — это обман какой-то! Это не Лоранская, а кукла бездушная! Да-с!

Все остальные акты Валентина продолжала в таком же фальшивом тоне, как и первый, и так до самого конца пьесы.

Лелечка, Павлук и Кодынцев не узнавали ее, всегда чуткую к вопросам художественной правды и красоты.

— Плохо играет, — решил Павлук, — и вырядилась, как глупо! Зачем? Испортила дело только, ходит по сцене и точно говорит: посмотрите-ка мол, на меня, люди добрые, какая я нарядная и красивая. Глядеть тошно! Хорошо что у мамы голова разболелась и она с нами не поехала, а то бы ей было тяжело. И я уеду. Невмоготу!

И не умеющий притворяться и сдерживаться Павлук демонстративно покинул зрительный зал до окончания спектакля.

После последнего акта пьесы Валентина, выходя на сцену, услышала легкое шиканье и чьи-то свистки. Она побледнела. Злая улыбка исказила на мгновение ее лицо.

— Ага! — произнесла в бешенстве девушка, — это из зависти свистят, моим нарядам завидуют, моей красоте, гадкие, злые, несправедливые люди!

И, чуть не плача, она прошла за кулисы. Вдруг ее взволнованный взор встретил устремленные на нее с негодованием глаза Сергеева.

— Дядя Миша! Что же это? — беспомощно, по-детски пролепетала она, бросаясь в сторону трагика и как бы ища его защиты.

— Осрамились! Не ожидал, барышня! — отстраняясь сухо и отрывисто произнес тот. — Не ожидал! Забылись! что это храм… святой храм искусства… Здесь работа… талант нужны… а не выставка модных нарядов! Да-с!

Последних слов Валентина не слыхала. Вся сгорая от стыда, переступила она порог своей уборной и, упав на козетку, зарыдала тяжелыми, безутешными, душу надрывающими слезами.

— Михаил Петрович прав, — послышался над нею строгий голос, — мы привыкли видеть у наших актрис сознательное отношение к делу, — произнес появившийся в ее уборной режиссер труппы, — а вы, барышня, точно посмеялись над нами. Извините меня, но подобное отношение нетерпимо на службе. Нельзя коверкать смысла роли, желая щегольнуть нарядом и красотой. Мы привыкли иметь дело с работящими осмысленными труженицами, а то, что я сегодня увидел, извините меня, какое-то сплошное ломанье и больше ничего!

— Что?

Слезы Лоранской высохли внезапно. Ложное самолюбие и гордость, не терпевшие замечаний, заговорили в ней громче, чем когда-либо, теперь. Отлично сознавая, что она глубоко не права, Валентина все-таки не хотела признать этого. И она вызывающе посмотрела на режиссера.

— Я не потерплю незаслуженного выговора, — надменно произнесла девушка, — потому что не считаю себя виноватой. — И предпочитаю уйти, оставить службу, нежели… — она не договорила, захлебнувшись от волнения.

— А это как вам будет угодно! Мы никого не смеем удерживать силой, — произнес режиссер и, холодно поклонившись, вышел из уборной.

— Валечка! Что ты сделала? О, Господи! От места отказалась! Валя! Валя! Голубушка! — залепетала, бросаясь к ней, Лелечка и судорожно обвила дрожащими руками плечи старшей сестры.

— Ах, оставь меня, пожалуйста! Все меня оставьте! — раздраженно крикнула Валентина, но, не выдержав, упала головой на грудь Лелечки и залилась горючими слезами.

XIX

Тревожно прошла эта ночь в сером домике.

Измученную и рыдающую, привезли сюда Кодынцев с Лелечкой, Валентину. Марья Дмитриевна, впервые видевшая слезы старшей дочери, совсем потеряла голову со страха.

— Валюша! Валечка! Полно, милая, не кручинься! Пожалей себя! Ну, не клином свет сошелся, ну найдешь другое место. В другом театре. Еще лучше найдешь! Птичка моя милая, красавица моя!

Но слезы текли по-прежнему из глаз девушки, и, забыв всю свою обычную гордость, Валентина рыдала, как девочка, прильнув к груди матери.

— Стыд-то какой! Подумайте! Ведь освистали меня! Освистали, поймите! Срам! Позор! Боже мой, умру — не забуду этого вечера! — шептала она, пряча раскрасневшееся, заплаканное лицо.

Марья Дмитриевна, Кодынцев, Павлук и Лелечка с ног сбились, ухаживая за безутешной девушкой, всячески успокаивая ее.

Но слезы Валентины не прекращались. С каждой минутой, напротив того, они лились все обильнее и девушка, казалось, готова была лишиться чувств.

Наконец, ее удалось уговорить прилечь на диване. Кодынцев сел около, взял руку невесты в свою и стал тихим ласковым голосом утешать ее.

— Ничего, ничего, Валечка, все обойдется! Еще как заживем славно! И в другой театр поступишь, а то и вовсе не поступай, на наш с тобой век хватит, да и твоим найдется чем помочь. У меня есть крошечный капиталец, вот его и утилизируем. Да и служба тоже. Не век же буду на ста рублях сидеть! Прибавку дадут, повышение. Так-то, Валечка… а ты бы…

Владимир Владимирович не договорил. Глаза его испуганно впились в лицо Валентины. Она не плакала больше. Бледная, без кровинки в лице сидела она на диване и пересохшими губами лепетала:

— А Марфенька? Марфенька-то! Ей надо отдать! А теперь не из чего! Ах, Володя, Володя!

И она схватилась за голову руками и тихо, протяжно застонала…

Ответный стон, только еще более отчаянный, пронесся по дому, заставляя вздрогнуть молодых людей.

— Что это? — сорвалось одновременно с губ Кодынцева и Валентины.

И в ту же минуту, помертвевшая от ужаса, Лелечка появилась на пороге гостиной.

— Скорее… скорее… к маме… Маме худо… Граня исчез… Убежал Граня! О, Господи! Господи! За что нам все это!? — и обессиленная Лелечка, едва держась на ногах, прислонилась к косяку двери.

Но Марье Дмитриевне Лоранской не сделалось дурно. Она не упала в обморок, слабая хрупкая старушка, оказавшаяся чудом выносливости и силы против молодых ее детей.

Случайно заглянув в комнату Грани и не найдя его там в такой поздний час, старушка встревожилась не на шутку. Затем, заметив белевшуюся на столе записку, составленную час тому назад зашедшим на минуту домой Граней, она схватила ее, жадно пробежала глазами и внезапно, бледнея, схватилась за сердце.

Протяжный, жалобный стон вырвался из груди Лоранской…

Ее Граня, ее любимчик извещал в этой записке, что с первыми лучами солнца он покидает Петербург на шведском судне «Гильда», уходящем с рассветом.

«Когда вы проснетесь утром, дорогая мама, — своим еще детским почерком писал Граня, — я уже буду далеко. Это необходимо. Я запутался в долгах, я проигрался в карты! Я негодный мальчишка, которого не сегодня завтра выключат из гимназии. И я решил исправить все это, уехать, заработать денег; вернуться, расплатиться со всеми и помочь вам всем.

Не считайте меня совсем дурным, голубушка-мамочка, и верьте, что иначе я не мог поступить.

Не забывайте меня…

Прощайте, до свидание, моя бесценная старушка, обнимаю вас, Павлука, сестер.

Ваш Граня».

Лишь только первое мгновение отчаяния рассеялось и несчастная мать нашла возможность соображать и действовать, она бросилась к старшему сыну.

— Паша… голубчик… не поздно еще, может статься, успеем, Бог милостив… Туда… за ним… к нему… поспешим, Паша…

Павлук сразу понял ее намерение.

Быстро, в одну минуту оделся сам, приказав принести верхнее платье матери, велел сестрам помочь одеть взволнованную старушку и, поручив обеих девушек Кодынцеву, под руку со старушкой поспешил из дома.

Утро брезжило ранним апрельским рассветом, когда они оба, трепещущие, взволнованные спешили чуть не бегом по направлению к набережной, где должна была стоять у пристани «Гильда».

— Неужели же опоздаем! Неужели она ушла? — испуганно повторяла Лоранская, обезумевшими глазами глядя вдаль.

Как нарочно не было ни одного извозчика на пустынных улицах острова, а старые ноги Марьи Дмитриевны подкашивались от переживаемого ею волнения.

Но мысль о необходимости застать судно, найти и вернуть Граню оказывалась сильнее хрупкого старческого организма.

— Поспеть бы, поспеть, Пашенька! — каждые две минуты повторяла она и ускоряла и без того быстрые шаги, то замирая отчаянием, то снова разгораясь надеждой.

Лучи солнца брызнули им навстречу, когда они достигли уже набережной.

Большая красивая «Гильда» распустила пары.

Гулкий рев парохода прозвучал над сонным островом как раз в ту минуту, когда Марья Дмитриевна с сыном вбежали на мостки пристани.

— Стойте! Стойте! — не своим голосом закричала Лоранская, криком, исполненным отчаяние и боли. — Там мой сын, мой мальчик! Верните мне его! Верните!

И она упала на колени посреди пристани, простирая руки вперед…

По изможденному горем лицу текли слезы…

— Граня! Мальчик мой! Дитятко мое! Вернись! Вернись! Я умру без тебя с горя, мой Граня! — лепетала она сквозь слезы отчаяния, впиваясь глазами в палубу судна.

— Мама! Мама, я здесь! Я здесь и не уеду никуда! — вдруг раздался оттуда ответный дрожащий возглас, и в лучах восхода мелькнула знакомая рыжекудрая голова…