Цейтнот - Анар

Уже потом, спустя некоторое время, Фуад заговорил об этом с Шовкю. Тесть так объяснил:

— Наверное, Румийе было тяжело видеть в руках другого человека стаканы и блюдца, которые совсем недавно ставила на стол ее мать. Соседки, посторонние женщины — другое дело… Но когда посуду Бильгейс трогала близкая родственница, твоя мать Черкез-баджи, ей делалось не по себе.

Фуад, конечно, ничего не сказал матери в тот день. Черкез-арвад сама все хорошо понимала. Повела себя как посторонний человек, не стала ни во что вмешиваться. Когда собрались на третий день, пришла. И на седьмой — пришла. А на сороковой день — приболела, не смогла прийти. В годовщину кончины Бильгейс-ханум тоже пришла. И все! С тех пор она ни разу не была у них в доме. Вначале Фуад как-то не обращал на это внимания. Его родители и при жизни Бильгейс-ханум редко приходили к ним, разве что на семейные торжества. Румийя же вообще за все годы их совместной жизни была в доме его родителей три-четыре раза. Шовкю и Бильгейс были у них, кажется, всего лишь один раз — в день свадьбы Фуада и Румийи.

Спустя месяц после того, как отметили годовщину смерти Бильгейс-ханум, праздновали день рождения Первиза. Курбан-киши и Черкез-арвад не пришли. Днем Черкез ходила в школу, где учился внук, поздравила его там, вручила ему подарок. В день, когда отмечали год со дня рождения Джейхуна, Курбан-киши пришел один, без Черкез, посидел с полчаса и ушел. И так было в течение многих лет: в дни рождения ребят никто из них не приходил, или приходил Курбан-киши, приходил и вскоре уходил. Черкез же со дня годовщины смерти Бильгейс-ханум ни разу не переступила порог их дома.

Однажды случайно об этом зашла речь. Фуад навестил родителей. Отца дома не было. Слово за слово, Фуад упрекнул мать:

— Нехорошо, мама, ты совсем у нас не бываешь.

Просто так сказал, без всякого умысла. По правде говоря, ему совсем было не до того, другим была занята голова — работой, делами.

Мать ответила:

— Ах, детка, лишь бы ты был счастлив, лишь бы твое сердце было спокойно. Что изменится, приду я к вам или не приду? Не будем об этом…

— Нет, почему же? — настаивал Фуад. — Мне кажется, ты что-то не договариваешь, мама. Скажи, что у тебя на душе? Ведь ты для меня самый родной человек на свете.

На глаза Черкез-арвад набежали слезы.

— Сынок, конечно, горько мне… Люди любят посплетничать, и все-таки обидно… Дошло до меня, что твоя Румийя не раз жаловалась людям на несправедливость аллаха. Говорит: «Забрал у меня мою благородную, красивую мамочку, а вот Черкез-арвад жива и здорова, ничего с ней не делается…» — Мать всплакнула, утерла краем платка глаза, продолжала: — Все мы умрем, детка. Когда-нибудь смерть постучится и в нашу дверь. Но разве я виновата, что она раньше пришла к ним, а не к нам?

Поплакав немного, мать успокоилась, пошла на кухню, умыла лицо, вернулась в комнату, улыбнулась:

— Извини, детка, ради аллаха, не удержалась я, сказала это тебе, расстроила. Даже отец твой ничего не знает. — Помолчав немного, продолжала: — Потому-то и не прихожу к вам, сынок. Думаю, увидит меня Румийя — опять заноет ее рана… Зачем?.. По внукам скучаю, постоянно хочу видеть их. На дни рождения не прихожу, а очень хочется… Почему бы не прийти? Я бы и приготовила все для вас с удовольствием, и на стол бы подала, и за гостями бы поухаживала, но думаю: зачем мне лезть в вашу жизнь, зачем омрачать вашу радость?..

Фуад начал разубеждать мать:

— Клянусь тебе, мама, это все сплетни. Румийя никогда не скажет такого. Я обязательно узнаю, кто распускает подобную ложь.

На следующий день Фуад уехал в командировку, а когда вернулся, ему пришлось срочно готовить доклад, — он завертелся, закрутился. Короче говоря, не поговорил с Румийей. Разумеется, время на разговор с женой он бы выкроил, однако боялся, что она поднимет скандал и обвинит во всем его мать…

Касум спросил:

— А вон то здание тоже строил Шовкю Джамалович?

— Да, Касум, — подтвердил Фуад.

— Ну и голова он, машаллах! А, Фуад-гардаш?.. Ведь верно говорю — голова?

Фуад кивнул, подтверждая, что да, мол, тесть его и в самом деле «голова».

— Таких людей, как Шовкю Джамалович, — продолжал Касум, — на земле больше нет. С большими он — большой, с маленькими — маленький. Вот у меня пять детей, так, клянусь аллахом, иногда я сам путаю их имена. А Шовкю Джамалович — нет. Клянусь вашей жизнью, Фуад-гардаш, клянусь жизнью Гамбара, Шовкю Джамалович никогда не собьется, знает каждого по имени. Всегда, когда встречает меня, спрашивает сначала про жену: «Как себя чувствует Кызханум-баджи?» Затем начинает по одному спрашивать про ребят: «Как Мамедали, как Закир, как Зафар, как Саида, как Исмихан?» Просто поразительно, клянусь аллахом! В таком возрасте — и такая память! Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Да пошлет ему аллах долгой жизни! Помню, когда я работал у него, возил его, он знал всех своих сотрудников по имени. С каждым здоровался за руку, спрашивал: «Как дела, как здоровье?»

Машина выехала из города и мчалась уже по Балаханскому шоссе.

— Фуад-гардаш, говорят, будто Шовкю Джамаловичу предложили в Москве большую должность — быть самым главным над всеми архитекторами. А он будто бы не согласился, сказал: «Пока не закончу строить весь Баку, никуда не поеду». Это правда? И еще говорят, будто Шовкю Джамалович поклялся сделать Баку таким, как Париж. «Превращу, говорит, Баку в Париж — потом умру!» А что, Фуад-гардаш, Париж и в самом деле красивый город? Вы ведь были там…

— Красивый, Касум, красивый.

— Неужели красивее Баку?

— Каждый город красив по-своему, Касум.

— Это верно, вы правильно говорите… Но Шовкю Джамалович все-таки молодец, мужчина! От такой должности в Москве отказался! Он — как наш Гамбар… Гамбара тоже приглашали в Ленинград, в тамошний университет, — не поехал. Что, разве у нас своего нет?!

Фуад усмехнулся в душе: «Устное народное творчество!» Этот образец фольклора, очевидно, был отголоском факта, имевшего место в прошлом и сильно искаженного. Действительно, когда Бильгейс-ханум была еще жива, встал вопрос о переезде Шовкю в Москву. Разумеется, не на должность «самого главного над всеми архитекторами». Ему предложили заведовать кафедрой в Архитектурном институте. Бильгейс-ханум категорически была против, заявила, что никуда не уедет из Баку. «У нас единственная дочь, свет наших очей, а мы бросим ее и на старости лет потащимся в чужой город».

Шовкю после долгих размышлений отказался от этого предложения. Конечно, он мог бы уломать Бильгейс-ханум, склонить к переезду. Дело было не в этом. Просто он понял, что в результате больше потеряет, чем выиграет. В Москве он будет всего лишь обыкновенным заведующим кафедрой: ни здешних привилегий, ни здешних возможностей.

И вот вам, пожалуйста, как люди все переиначили, как все приукрасили! «Превращу Баку в Париж… Пока не закончу строить весь Баку…» Ну и ну! Да, действительно Шовкю — голова! А прозвище какое ему дали — «Мухлевщик Шовкю»!

«Мухлевщик Шовкю»! Маленький Фуад услышал эти слова однажды от Большого Фуада. Всего лишь однажды. А от Октая он слышал их очень часто, разумеется, в те времена, в те годы, когда Фуад не был еще женат на Румийе. Сейчас-то Октай не посмеет назвать при нем его тестя «мухлевщиком». Однажды, в тот период, когда Фуад начал захаживать в дом к Шовкю, но когда у него с Румийей ничего еще не было, он поспорил с Октаем из-за Шовкю. Октай поносил Шовкю, Фуад защищал. Октай говорил, что у Шовкю нет никакого архитектурного принципа, что он всегда на виду, в почете, так как держит нос по ветру, приспосабливается к тому стилю, к той форме, каких требует эпоха. Фуад, возражая ему, спрашивал: «Разве это плохо? Разве это уже сам по себе не принцип, не мировоззрение — отвечать требованиям эпохи?» На это Октай ему сказал (его слова почему-то запомнились Фуаду), что мировоззрения бывают разные: есть верные, есть ошибочные. Если человек, говорил он, ради своего мировоззрения идет на муки, на страдания — это одно; если же, благодаря своему мировоззрению, человек получает различные привилегии, процветает, благоденствует — совсем другое. По словам Октая выходило, будто мировоззрение, дающее привилегии, — неверное мировоззрение. Абсурдная мысль! Например, известно, что первые христиане во имя своей веры шли на тяжкие муки. И приверженцы ислама тоже шли на смерть за свою веру. Но разве это означает, что концепции тех и других были верными?

Тот их спор Октай закончил словами:

— Что бы там ни было, а Шовкю — мухлевщик. Да, да, мухлевщик, вот и все! Он ведет игру не по правилам.

Видимо, Октай был не в состоянии дать обстоятельного ответа на доводы Фуада.

Удивительно то, что Фуад впоследствии очень часто вспоминал эти слова и считал их справедливыми, однако несколько в ином плане. Шовкю и в самом деле был мухлевщиком, но не в том смысле, в каком имел в виду Октай, не в переносном, а в буквальном. Шовкю мухлевал, когда играл с ним в шахматы. Он очень любил эту игру. Играл сносно, не хорошо, а именно сносно, средненько. В период, когда их дружба только начиналась, шахматы были своего рода мостиком, средством, способствующим их сближению.