...И больше - ничего - Сергей Чевгун

…И больше – ничего

Всё, что осталось

Сергей Федорович Чевгун

© Сергей Федорович Чевгун, 2017

ISBN 978-5-4485-9264-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Однажды я пообещал ему Вечность. В пределах доступного, – пока существует интернет. Теперь понимаю: Вечность – дело серьёзное. Пусть даже в электронном виде. Но слово надо держать. Иначе, зачем его надо было давать? Тогда, зимой 96-го? В Москве, на Мосфильмовской улице?..

1

Тогда, зимой 96-го, я прыгнул в проходящий поезд и подался в Москву. Время было сумбурное, смутное. Письма писать было глупо, посылать телеграммы – ещё глупей. Оставалось надеяться на домашний телефон. И на то, что трубку поднимут в любое время дня и ночи.

Сумка с вялеными лещами, предусмотрительно захваченная в дорогу, помогла мне найти общий язык с проводниками. Мне даже предложили занять верхнюю полку. В первом купе. С матрасом, но без одеяла. Я пристроил лещей в изголовье и стал как господь бог.

В моей жизни было много поездов: скорых и скоростных, фирменных и почтово-багажных, дальнего следования и пригородных. Поезд, на котором я ехал в тот раз, пополнил коллекцию, – он был из Баку. Долгие двадцать часов я лежал среди «челноков» и гастарбайтеров и думал о Вечности. Иногда это помогает.

Я представлял себе: Вечность – это Река. Я знал их немало. Видел томную Волгу и задумчивый Амур, мрачный Тобол и ласковую Уссури. Не забылись ни шустрая Зея, ни блудливая Катунь. И близки ещё были в тот год рыжая речка Найба и чёрная – Тымь.

Меня несло по Реке малой щепкой, кружило в водоворотах, то выгоняло на стремнину, а то прижимало к берегам. Исток терялся в тумане, не было видно и устья. Звезда Сентябрь уже поднималась над горизонтом, но Харон ещё не гремел ржавой цепью, спуская лодку на воду. Витька был ещё жив, и беспечная молодость казалась бесконечно долгой. Вино было сладким на вкус, табак отдавал лёгкой горечью, прошлое было терпким, словно брусника, а настоящее – солоноватым на вкус.

Поезд мотало на стрелках, страну – на изгибах реформ. Гастарбайтеры пили чай из эмалированных кружек и перебрасывались между собой короткими фразами на языке Низами и Фирдоуси. «Челноки» меланхолично жевали домашние бутерброды и прикидывали в уме доходы от предстоящих сделок. Проводники то и дело принимали на станциях левый груз и сваливали его на нижние полки. Так что к концу пути купе, в котором я ехал, живо напоминало небольшой промтоварный склад.

В двенадцатом часу ночи я вышел на Павелецком вокзале. Проводная связь пока что ещё работала. Телефон-автомат подавился жетоном, подумал и соединил.

– Серёга! Ты, что ли? – знакомый бархатистый голос мягко тёрся о мембрану. – Откуда звонишь?

– Да с вокзала…

– Молодец! Значит, так. Спускайся в метро – и на станцию «Киевская», там пересядешь на троллейбус, они ещё ходят, и до остановки «Мосфильм». Я тебя встречу…

2

Пятнадцать лет спустя, ранним утром 22 сентября, я выйду из рейсового автобуса Волгоград-Москва у Павелецкого вокзала и отправлюсь в метро на станцию «Баррикадная». Там будет ждать меня Апостол (назову его так) – давний приятель мой, провинциальный поэт, безнадёжно отравленный мистикой и Шекспиром (1).

Накануне мы по телефону уговорились встретиться на «Баррикадной», чтобы вместе поехать на Троекуровской кладбище – на Витькины похороны. Это разумно. В Москве приезжим лучше держаться вместе, тем более в такой скорбный день.

Столичное утро было сырым и серым. Я стоял у метро и поджидал Апостола. Курил. Вспоминал всё, что было. Думал о том, что есть.

От «Баррикадной» – полшага до сталинской «высотки» на Кудринской площади. Я в этом доме бывал ещё в эпоху площади Восстания. Тогда ещё были живы Витька и его мама, а в Министерстве обороны ещё отдавал распоряжения отец – генерал-лейтенант. И невозможно было представить, что однажды большая и грузная страна напорется на риф государственной измены, в пробоину хлынет мутная вода перестройки и смоет великий Союз в кювет новейшей Истории. Смоет вместе с Восстанием, символами, званиями и людьми.

Апостол появился неожиданно. Подошёл сзади и крепко обхватил меня за плечи. Похоже, хотел напугать.

Не тот случай…

– Привет!

– Здравствуй, брат. Писать очень трудно, – ответил я Апостолу. Давным-давно, в литинститутском общежитии, я по утрам встречал приятеля этим приветствием, взятым на время у Серапионовых братьев. Тогда Апостол ещё не был Апостолом, а был нетрезвым поэтом, ходил в пиджаке и с шарфом, небрежно намотанным на шею. Явно подражал Рубцову. Все мы тогда ходили нетрезвыми, все мы кому-то подражали! Мы жадно вгрызались в отравленный хлеб литературы, и не было от него более надёжного противоядия, чем алкоголь, приправленный утренней сигаретой.

Апостол начинал как все мы – с печальных стихов. И это нормально для поэта. Мы были печальны от молодости, которая тяготила. Хотелось на Север, под поезд, в Америку… всё равно!.. Но вышел срок, и жизнь повернула каждого в нужную сторону. Мы заменили поэзию прозой, семьей или работой. Апостол был среди тех, кто шёл за Брейгелем (2) и не увидел обрыва. А повернуть назад не смог или не захотел.

Апостол и в самом деле похож на апостола. Во всяком случае, внешне. Седые волосы до плеч явно подпитывают его вдохновение, иначе давно бы Апостол принял более цивилизованный вид. И я понимаю: стихов Апостол больше не пишет. И не сочиняет. С такой причёской можно только творить. Или даже вещать.

– Куда мы собрались ехать? Зачем? Там Вити нет, – жилистая рука Апостола тянется в сторону западного административного округа. – Там только мёртвое тело. Кому оно нужно? Скажи, кому?

– Ну, как же?.. Да нет же… – я не нахожу, что сказать. Во всём, что касается смерти, я безнадёжно банален.

– Он нужен был нам живой! – голос у Апостола заметно дрожит. – И мы ему были нужны. Живыми! Он хотел, чтобы его любили – как друга. А у нас с тобой не было времени лишний раз приехать к нему. Ведь не было?

– Не было, да. Это так. Всё это так, – отвечаю я. – но жизнь есть жизнь. Витька ушёл раньше нас, и мы обязаны его проводить. В этом всё дело.

Но Апостол меня не слушает. Он увлекает меня к ближайшей уличной скамье, небрежно пристраивает пакет на влажные доски и выразительно поправляет свои седые космы. Похоже, он уже зреет Истину. Его понесло.

– Витя – здесь… где-то рядом… я чувствую это, – голос Апостола наливается силой; кажется, ещё немного, и космы выстрелят электрической искрой. – Может, сидит сейчас где-то на облачке, смотрит на нас… слушает, о чём говорим… Он вместе с нами!..

И задирает голову вверх. И смотрит в мутное небо, словно бы и в самом деле пытается разглядеть знакомое лицо.

3

Пройдёт всего лишь год с небольшим, и Апостол уйдёт вслед за Витькой в тот мир, откуда не возвращаются. Произойдёт это в ноябре в большом волжском городе. Апостол уйдёт, не попрощавшись, однако успев ещё написать о Витьке стихотворение:

В темноте чертей и бестий,Снова слышу крик: «Пора!»Целый год, в пыли созвездий,Я живу – без Виктора.Угасает пламя в горне,Память крошится, как мел.Отрубили дубу корни,Чтоб напрасно не шумел.Это больше, чем досада,Это – глубже всех глубин…Был спасением от адаНа Восстанья, дом один.Разводя земное лихо,Бурелом измен и лжи,Там мы пели зло и тихо,Как над пропастью, во ржи.Но опять все те же беси,Мир, в отсутствие добра…Ничего душа не весит,Только давит, как гора.В темноте чужого смехаЯ плыву кусочком льда…Это лучший друг уехал,Не успев сказать, – куда…Боль давно дошла до ручки,Но я слышу: «Не спеши…»И опять плыву, как тучка,В небесах его души. (3)

Он был щедрым на строки, посвященные друзьям… Помню, весной 90-го я прилетел с Сахалина в Москву на очередную сессию. Едва устроившись в общежитии, тут же, с третьего этажа, позвонил по телефону-автомату на площадь Восстания. Витька сразу же снял трубку:

– Привет, Серега! На сессию?

– Ясно море! Сейчас собрался ехать к тебе.

– Жду! Да, кстати, здесь один человек сидит рядом со мной… Хочет с тобой поговорить.

– Что за человек?

– Не важно. Сейчас ему трубку передам…

Секунда, другая – и я услышал знакомый голос:

– Замело, что ли, душу снегомИли мучает совесть во мгле?Где теперь ты, Серёжа Чевгун,Что случилось с тобой на земле?..

– Апостол! Ты откуда взялся? – заорал я на всё общежитие, а Апостол (это был именно он) продолжал всё так же размеренно, пока не дочитал до конца:

Были годы потёмок кромешных,Но духовною жаждой томим,Ты свистел над Россией, как лешийНад уснувшим болотом своим.

Помню все —И грехи, и промашки,И обиду в дыханье твоем:– Я родился в счастливой рубашке,Но куда она делась потом?!

И какая же страшная сила,Под какою гремучей звездойНас с тобой по земле разводила,Разливала студеной водой?

Сколько разМне мерещилось дома:Ты как нищий стоишь у окнаИ рубашку снимаешь знакомо:– А вот эта тебе не нужна?

Просыпались и плакали дети,И жене, подбегавшей ко мне,Говорил я:– Любимая, ветер…Это ветер свистит в тишине…

Это ветер во сне и на деле!Забежал бы, Сергей, cгоряча…Я скажу,Что в роддоме наделиМне рубашку с чужого плеча!

Может быть,Мы уснем и проснемсяТам, где молодость, дым и вино,И рубашками снова махнёмся,Как случилось когда-то давно.

Какой-то частник за полчаса добросил меня до площади Восстания. Что было дальше – ясно без лишних слов. Мы пили и пели, Апостол читал стихи – торопливо, одно за другим, словно бы хотел выговориться за те восемь лет, которые минули после нашей последней встречи.