Жертвы вечернiя - Иван Родионов

Дымомъ пожаровъ окутались богатые, цвѣтущіе казачьи хутора и станицы; красный дьяволъ изнасиловалъ ихъ женъ, дочерей, сестеръ и невѣстъ, стариковъ разстрѣлялъ, беззащитныхъ дѣтей заморилъ голодомъ, холодомъ и истязаніями. Сами чубатые непротив-ленцы опомнились и взялись за оружіе да поздно! Теперь бѣлѣютъ ихъ косточки, разбросан-ныя по всей великой россійской равнинѣ, въ поляхъ Польши, въ степяхъ Дона и Кубани, въ горахъ Кавказа и Крыма, а немногіе оставшіеся въ живыхъ, голодные, раздѣтые, нищіе, безправные, изнываютъ по всей землѣ, подъ чужестраннымъ игомъ за колючей проволокой, или рабскимъ трудомъ добываютъ себѣ скудное пропитаніе, или съ оружіемъ въ рукахъ бьются за чужія блага на свою окончательную гибель.

Несравненные воины, гроза боевыхъ полей, они стали предметомъ безсовѣстной эксплуатаціи и своихъ доморощенныхъ торговцевъ кровью, и своихъ бывшихъ союзниковъ, и своихъ враговъ.

Тамъ, гдѣ испоконъ вѣковъ стояли привольные, богатые и веселые хутора и станицы, торчатъ однѣ обгорѣлыя, черныя печины и трубы. Степной вѣтеръ съ жалобнымъ воемъ развѣваетъ сѣрый пепелъ ихъ по зазаросшимъ чертополохомъ и бурьяномъ, недавно еще цвѣтущимъ нивамъ.

Онъ разсказываетъ возмутительную повѣсть о томъ, какъ предательски подло былъ обманутъ и истребленъ цѣлый соблазненный народъ. Какими невыразимыми муками, страданіями и издѣвательствами были наполнены послѣдніе дни его жизни. Но кому? Для чего? Тщетно! Нѣтъ у него слушателей. Страшенъ грѣхъ измѣны, но и невообразимо тяжка расплата!

Роскошные виноградные и фруктовые сады, какъ сплошной зеленой гирляндой, на сотни верстъ обрамлявшіе правый нагорный берегъ синеструйнаго Тихаго Дона, теперь погибли. Одичавшія свиньи, безхозяйная скотина, да трусливые зайцы топчутъ и объѣдаютъ ихъ благодатные чубуки и корни.

Тамъ нѣтъ уже прежняго красиваго, добраго, привѣтливаго, трудящагося и воинственнаго населенія.

Бородатые, алчные бродяги, съ злобными взглядами хищныхъ звѣрей, несмѣтной, всепожирающей саранчей нахлынувшіе со всѣхъ концовъ разоренной, одичавшей Россіи, захватили уцѣлѣвшія отъ разгрома и пожарищъ жилища, растащили послѣднее достояніе, истребили женъ и дѣтей исконныхъ хозяевъ и за остатки награбленнаго, подобно папуасамъ, ведутъ между собой безпрерывную войну.

Тамъ, гдѣ въ теченіи вѣковъ кипѣла боевая и трудовая жизнь, гдѣ раздавались стройныя, лихія, богатырскія казачьи пѣсни, теперь стонетъ воздухъ отъ мерзкой ругани и разухабистой, пьяной, поганой частушки.

Тамъ на пустынномъ пепелищѣ еще недавно цвѣтущей, красивой, теперь разгромленной и поруганной жизни, пляшетъ свой безобразный танецъ смерти, сейчасъ торжествующій, но обреченный, нищій, пьяный бездѣльникъ — демократъ.

До перваго пограничнаго села Ставропольской губерніи — Лежанки, Добровольческая армія прошла, не тревожимая большевиками.

У Лежанки произошелъ первый большой бой, длившійся нѣсколько часовъ подрядъ.

Противъ добровольцевъ выступила здѣсь 39-ая пѣхотная дивизія, самовольно перешедшая сюда на кормежку съ развалившагося Кавказскаго фронта. Къ нимъ пристали почти поголовно выступившіе противъ «кадетовъ» мужики окрестныхъ селъ, главнымъ образомъ изъ запасныхъ солдатъ.

Какъ на парадѣ, стройными рядами, почти безъ выстрѣла бросившіеся въ аттаку добровольцы въ рукопашномъ бою нанесли страшное пораженіе краснымъ.

На полѣ битвы осталось 587 большевистскихъ труповъ, не считая раненыхъ. У добровольцевъ оказалось двое убитыхъ и человѣкъ семнадцать раненыхъ.

Послѣ такого кроваваго урока, даннаго добровольцами своимъ врагамъ, крошечная армія нѣсколько дней двигалась безпрепятственно.

Но это было затишье передъ бурей.

Большевики въ ужасѣ разбѣгались передъ добровольцами, но ихъ вожди сосредоточивали новыя, громадныя силы въ станицахъ и селахъ въ надеждѣ преградить маленькой арміи путь къ Екатеринодару, окружить ее со всѣхъ сторонъ и полагаясь на свою подавляющую численность и изобильное вооруженіе, совершенно стереть ее съ лица земли.

XIX.

Была темная ночь.

Холодный, пронизывающій вѣтеръ гулялъ въ голой, плоской степи.

Черныя, тяжелыя, разорванныя тучи, поминутно мѣняя свои очертанія, неслись по темному небу, то совершенно заволакивая его, то оставляя просвѣты, въ которые вдругъ робко блеснутъ двѣ-три звѣздочки, чтобы черезъ секунду-другую скрыться.

Степь въ эту пору была безлюдна, молчалива, угрюма и угрожающа своей непріютной пустынностью.

Только въ одномъ мѣстѣ, у самаго еле сѣрѣвшаго въ темнотѣ шляха, вокругъ одного телеграфнаго столба шевелилось нѣсколько человѣческихъ фигуръ.

Всѣ эти люди бодрствовали, всѣ держали винтовки въ рукахъ и полушопотомъ вели отрывистый разговоръ.

Рядомъ съ этой кучкой прямо на подмерзлой холодной землѣ лежало вповалку, плотно прижавшись другъ къ другу, нѣсколько чековѣкъ, которыхъ трудно было отличить отъ земли.

Они спали тяжелымъ, мертвымъ сномъ въ конецъ усталыхъ людей.

Это была одна изъ партизанскихъ заставъ, охранявшихъ безопасность Добровольческой арміи, за нѣсколько верстъ выдвинутая отъ станицы, въ которой ночевали главныя силы и обозъ.

Надъ головами партизанъ вѣтеръ рвалъ и трепалъ обледенѣлыя телеграфныя проволоки, и онѣ заливисто свистѣли и звенѣли.

Толстый столбъ нудно тянулъ свою однотонную гудящую басовую нoту.

Кругомъ было такъ черно и плоско, что едва можно было отличить черту горизонта отъ неба.

Прямо непосредственно передъ заставой начиналась глубокая балка, на днѣ которой и у обочинъ ея цѣлыми полосами, на подобіе разметаннаго вѣтромъ бѣлья, кое-гдѣ виднѣлся уцѣлѣвшій снѣгь.

Вдали за балкой въ темнотѣ на нѣкoтopoмъ разстояніи другь отъ друга еле-еле маячили фигуры двухъ часовыхъ, которыхъ отсюда могъ замѣтить только опытный зоркій глазъ того, кто разставлялъ ихъ по мѣстамъ.

Нельзя было зажигать огня, нельзя было курить, нечѣмъ было позабавиться.

Полураздѣтые юноши дрожали отъ холода, но такое состояніе было имъ привычно.

Они поеживались, бѣгали, засовывая въ рукава деревенѣвшія отъ холода руки и колотя нога объ ногу.

— Холодно, чортъ возьми! — проворчалъ Волошиновъ, какъ нахохлившійся индюкъ, сидѣвшій на корточкахъ, прислонясь широкой спиной къ телеграфному столбу и поднявшись на ноги, началъ отряхиваться. — Скверно, братцы, воевать въ такую зиму. То холодъ, то дождь и этотъ постоянный вѣтеръ... Чортъ знаетъ, что такое...

Онъ выпрямился во весь свой гигантскій ростъ и, закинувъ руки за голову, потянулся всѣмъ своимъ гибкимъ, сильнымъ тѣломъ.

— А вы садитесь ко мнѣ. У меня тутъ соломка! — послышался дѣтскій голосокъ и говорящій пошевелился, чтобы подняться на ноги. — Нѣтъ, Витя, лежи. Я не хочу. Я думалъ, что ты спишь. — Спать нельзя... — серьезно промолвилъ мальчикъ, — по уставу не полагается. Я, чтобы не заснуть, слѣдилъ за звѣздочками. Онѣ совсѣмъ, какъ глазки, моргаютъ, то покажутся, то схоронятся... Онъ сѣлъ и засмѣялся своимъ разсыпчатымъ, серебристымъ смѣхомъ. — Да садитесь, — снова обратился онъ къ Волошинову. — Тутъ хватитъ мѣста. Волошиновъ оглядѣлся и, раструсивъ руками солому, сѣлъ на нее рядомъ съ Витей. — Сколько у тебя тутъ соломы! Откуда ты ее набралъ? Витя разсмѣялся. Смѣхъ его былъ не тотъ, что на Дону. Онъ былъ не такъ звонокъ и свѣжъ. Въ немъ чувствовались утомленіе и слабость. — А я у нашего хозяина цѣлую охапку изъ стога надергалъ и принесъ сюда, — отвѣтилъ онъ. — Вотъ бы ее поджечь, да хоть немного погрѣться. Холодъ собачій. Ни ногъ, ни рукъ не чувствуешь... — замѣтилъ Юрочка, стоявшій, засунувъ руки въ карманы и тихонько выбивая по затянутой морозной коркой землѣ носками и каблуками. — Хорошо бы, да нельзя. Тутъ бы такой сполохъ поднялся, что святыхъ вонъ выноси. А когда же, Витя, домой, а? — спросилъ Волошиновъ. — Это когда Богъ дастъ, — переставъ смѣяться, отвѣтилъ мальчикъ и, помолчавъ, добавилъ: — кому домой, а у меня, все равно, своего дома нѣтъ. Большевики разорили... Некуда мнѣ... Съ тѣхъ поръ, какъ чернецовцы перешли въ Добровольческую армію, собственной кухни у нихъ не было и Витя наравнѣ съ другими старательно несъ свою тяжелую службу въ боевыхъ рядахъ. — И зачѣмъ, Витя, пошелъ ты съ нами въ походъ? — спросилъ Волошиновъ. — А вы всѣ зачѣмъ? — переспросилъ мальчикъ. — Намъ нельзя было оставаться. Съ насъ бы кожу содрали. Такъ ужъ лучше умереть въ честномъ бою, чѣмъ попадаться въ руки этимъ подлюкамъ... — А съ меня бы не содрали? — Ты — маленькій. Про тебя не узнали бы, что ты въ партизанахъ былъ. — Узнали бы. Нашлись бы такіе добрые люди, донесли бы... Да мнѣ и оставаться негдѣ было. Да я бы и не остался! — рѣшительно заявилъ мальчикъ. — Чего мнѣ тамъ оставаться? — Витя, ты — сирота? — спросилъ Юрочка. — Кто же изъ насъ теперь не сирота?! Большевики почти всѣхъ насъ оставили сиротами. У него отца съ матерью убили, — отвѣтилъ за него Волошиновъ. — Гдѣ? — Да у насъ на хуторѣ, — отвѣтилъ Витя, совсѣмъ переставъ улыбаться. — Кто же убилъ? — А я почемъ знаю?! Я въ корпусѣ былъ. Говорятъ, пріѣхали какіе-то жиды не жиды, кто ихъ знаетъ... митинги устроили около насъ въ хохлацкомъ хуторѣ... — Это гдѣ же?