Россия в зеркале уголовных традиций тюрьмы - Валерий Анисимков

«Воры» составили в своем большинстве окружение «иванов» и в дальнейшем, по мере приобретения тюремного опыта, занимали высшую ступень в группировке. В начале 30-х гг. на смену «старому благородному миру блатарей» приходит «воровское сообщество». То есть «авторитеты» уголовной среды в лице «иванов» соединились с отдельными представителями воровской среды, да и первые, по сути своей, были вправе, более чем кто-либо другой, именоваться «ворами». Множество историй рассказано о благородстве «блатарей» старого поколения. По преданиям арестантов мир «иванов», существовавший в царской России и еще до 30-х гг., был более справедливым и честным. Одна из легенд гласит, что в дореволюционное время многие начальники тюрем, не колеблясь, отпускали самого матерого вора, если тот дал слово, что вернется («воры» современного поколения считают, что сдержать слово только тогда обязательно, когда его даешь другому «вору»)[116].

В литературе существует и другая точка зрения на процесс формирования «корпорации воров». Ю. А. Вакутин, Б. Ф. Водолазский, к примеру, утверждают, что к началу 30-х гг. наблюдается определенный кризис преступной иерархии. «Беляки», утверждают они, взрослея и набирая силу, начинают выходить из повиновения «жиганов» и выдвигать своих лидеров – «урок». Постоянные конфликты между «урками» и «жиганами» диктовали необходимость совершенствования «воровских законов». Между тем следует заметить, что никакой вражды между традиционными уголовниками и «политическими» в царских и советских пенитенциарных учреждениях начального периода не наблюдалось. Об этом, во всяком случае, не упоминается ни в научных источниках того периода, ни в архивах.

Кроме того, понятие «урка» (уголовно-регистрируемый контингент) являлось аббревиатурным обозначением всех преступников, подлежащих регистрации в царской полиции. Регистрировали же уголовников всяких специальностей – воров, насильников, мошенников, бандитов и пр. Категория «жиганов», по утверждению А. И. Свирского[117] включала в себя различных по статусу арестантов. В 30-е гг. «жиганами» именовали молодых преступников («жиган» – щеголь, «жиганить» – щеголять), о чем свидетельствуют работы В. Шаламова, Ж. Росси. Этимологически слово «жиган» восходит к труду углежогов, например «жиганить печь», «жиганить котельную». В тюрьмах и каторгах назначали на такие работы, как правило, заключенных молодежного возраста или лиц, допустивших нарушения субкультурных правил.

Отмеченное находит подтверждение в очерках С. В. Максимова. В частности, он сообщает: «Замечательно, что подобного рода притворщики в тюремной иерархии занимают невидное место. Это – плебс, черный народ… Сами они, по большей части, не заботятся о возвышении своего нравственного уровня, мало блюдут за своим падением и довольны бывают тем унижением, в какое сумеют поставить их товарищи – арестанты из бродяг. Их обыкновенно называют жиганами»[118].

Вместе с тем отдельные авторы стоят на позиции, что возникновение «клана воров» связано со сложившейся в СССР тоталитарной системой. Так, Г. Подлесский, А. Терешонок пишут: «Советское государство, будучи само по природе и характеру уголовным, изначально проявляло заинтересованность в становлении и укреплении воровской власти»[119]. По нашему мнению, основанному на анализе различных источников и документов, сообщество «авторитетов» уголовной среды в местах лишения свободы существовало и существует в России издавна, так же, как оно существовало и существует в различных странах мира. Другой вопрос – какие имена представители «блатарей»[120] себе присвоили, какие новые неформальные правила выработали? Возникший политический строй и ему соответствующие экономические отношения, уголовно-правовая и уголовно-исполнительная политика предопределили различные изменения в преступности.

Новоявленные «наследники» верхней ступени в иерархии осужденных – «воры» – стали не только быстро перенимать антисоциальные традиции и обычаи прошлого, но и интенсивно вырабатывать свои собственные принципы поведения. Прежде всего, настоящим криминальным ремеслом, которое давало лицу право на вхождение в сообщество «авторитетов» уголовной среды стало признаваться только воровство, как единственное средство существования. Отсюда по их установлениям каждый член группировки не имел права заниматься какой-либо общественной деятельностью, например состоять в пионерских, комсомольских, партийных и других организациях. Разумеется, «вор» не имел права работать или занимать общественные и иные должности в местах лишения свободы. Именно тогда и утвердилась пословица: «Вор ворует, остальные служат или вкалывают».

Надо признать, что в отечественной криминологии существует и иная – «социально-политическая» – точка зрения на становление «воровского закона». Так, ряд ученых, среди них С. Я. Лебедев, Ю. А. Вакутин и др., утверждают, что «воровская идея» возникла в переломный для страны Советов период, начиная с 20-х гг., когда в места лишения свободы хлынула масса непролетарских, нетрудовых элементов – представителей «эксплуататорских классов», изолируемых по признаку классовой, сословной принадлежности, для «пролетарского перевоспитания». Данная категория заключенных, считая действия властей в отношении себя явно несправедливыми и не имея возможности защищаться от произвола традиционными легальными способами, в порядке протеста против складывающихся неблагоприятных условий существования, создала знаменитый «кодекс тюремной жизни» – «воровской закон», в основу которого были положены формы протеста против властей: не участвовать ни в каких формах общественной деятельности, не трудиться на «пролетарское государство», сохранять чувство собственного достоинства и духовную независимость, никогда не служить и не брать в руки оружие, не вступать ни в какие отношения с администрацией тюрем, жестоко преследовать наушничество, ябедничество. Не видя для себя перспектив возврата прошлого образа жизни, эти «бывшие» организовались в стойкие преступные микрогруппы со своей субкультурой. Будучи в интеллектуальном развитии на порядок выше массы уголовников, «авторитеты» нового преступного сообщества легко увлекли за собой основную массу заключенных[121].

Изложенная позиция не бесспорна. Во-первых, «правила-заповеди арестантов» являлись и являются незыблемыми в местах лишения свободы, то есть они культивировались в среде осужденных и до 20-х гг. Во-вторых, «идейные враги существовавшего строя» видного положения в традиционной преступной иерархии ни тогда, ни в последующее время не занимали, тем более, своих «корпоративных законов», отражающих криминальные ориентации, не имели. Кроме того, в пенитенциарных учреждениях к 1929 г. они составляли небольшую часть заключенных – 3–4%[122].

Несколько иная точка зрения на исследуемое явление приводится А. И. Гуровым. Он пишет, что «воры» и их «закон» появились в 30-х гг., во время бурного развития нашей лагерной системы, когда уголовники с течением времени взяли на себя функции управления в условиях несвободы, установили свои правила поведения[123].

В целом можно согласиться с утверждениями А. И. Гурова, но при этом следует заметить: традиционные уголовные «авторитеты» никогда не устранялись от неформального влияния на среду осужденных и, анализируя развитие их сообщества, нужно помнить о его корнях, уходящих глубоко в прошлое.

Таким образом, в среде осужденных 20-х гг. выделились свои «авторитеты», которые образовали наиболее стабильные и стойкие, а следовательно, и наиболее опасные группировки отрицательной направленности. Чтобы «узаконить» свое особое положение среди всего контингента заключенных и подчинить себе основную массу лиц, лишенных свободы, представители преступного мира руководствовались «истинными заветами» прошлого. Вместе с тем они привнесли в субкультурную жизнь свои корпоративные ценности, обусловленные новым временем.

С выгодой для себя, для поднятия своего престижа «авторитеты» уголовной среды, следуя старой традиции, отделяли своим «законом» тех, кто не вел их образ жизни, кто был не согласен с ними, кого изгнали за различные нарушения неформальных правил.

В целом же в рассматриваемый период, как свидетельствуют многочисленные факты, «вторая жизнь» заключенных в большей степени несла в себе отпечатки прошлого. Грубые обычаи, нравы русского уголовного каторжника, самая грязная неумолкаемая ругань оставались непременными атрибутами жизни лиц, лишенных свободы. Даже игры сохранились прежние, с теми же названиями, с теми же кровоподтеками и рубцами, но в карты («святцы») проигрывать стали решительно все: жизнь, деньги, табак, одежду и проч. Конкуренцию с этими своеобразными отношениями не выдерживало никакое исправительно-трудовое воздействие.