Регент - Филипп Эрланже

Но увы! Все политические доводы были ничто в сравнении с улыбкой любимой женщины. Одна мысль о том, чтобы остаться без Марии-Луизы, была невыносима для Филиппа. Надо быть безумцем, чтобы пожертвовать счастьем своей жизни ради расплывчатых честолюбивых химер! Но тут перед его мысленным взором возник другой образ: девочка, грациозность которой, безусловно, заслуживала королевской мантии, расшитой лилиями. Может ли отец приносить в жертву своей любви ребенка?

Прислонившись к стене, Сен-Симон молча следил за этими терзанием и тихо заметил, словно самому себе: «Ничего не поделаешь, это единственный выход…» «Что вы мне предлагаете?» — спросил наконец Филипп. «Ваше величие и единственный способ вознести вас выше, чем вы когда-либо были». Приход герцога Бургундского прервал этот разговор.

Сен-Симон усилил натиск уже на следующее утро. Он обратился за помощью к маршалу Безону, старому, не очень удачливому вояке, обожавшему герцога Орлеанского, под началом которого он служил в Испании. Зная преданность и искренность этого человека, Филипп очень ценил его советы.

Два часа старый солдат и член королевской семьи мужественно сражались, перехватывая друг у друга инициативу. Филипп защищался героически, но безуспешно, проявляя видимую слабость всякий раз, как всплывало имя Мадемуазель. По окончании этого изнурительного поединка Филипп инстинктивно ищет опоры и поддержки у своей любовницы, но заговорщики его останавливают: все пойдет насмарку, если герцог Орлеанский увидится с мадам д’Аржантон.

Вскоре после ужина натиск возобновился. Подавленный принц уже не мог с прежней быстротой отражать удары. Сен-Симон, напротив, удвоил усилия, напирая на наиболее уязвимые места Филиппа. Он говорит, что герцог Орлеанский должен знать, сколь сильно общественное возмущение; что после того, как на него возлагались самые смелые надежды и ему были готовы все простить, его сторонники испытывают презрение или тайную злобу. Он снова вспоминает о браке Мадемуазель, перед которой два пути — блистать при дворе или быть погребенной под руинами отцовского богатства.

Несмотря на свои циничные выходки, Филипп был человеком долга. Он оценил резкость своих друзей, которые убедили его, что любовь к Марии-Луизе была предательством по отношению к самому себе, к собственному ребенку. Мадам д’Аржантон проиграла сражение.

Признав необходимость расстаться со своей Береникой, Филипп не знал, как спастись от самого себя: один страдающий взгляд любимой женщины — и он сдастся, откажется от своего решения. Чтобы связать себя словом, он бросился к мадам де Ментенон, потом к королю и объявил им о разрыве. Отрезав таким образом пути к отступлению, Филипп мог без угрызений совести предаться горю, самому большому за всю его жизнь.

В течение десяти лет восхитительная женщина дарила ему радость, источником которой была любовь. Но подобное счастье не для принцев, вынужденных выбирать между браком из государственных соображений и быстротечными беспорядочными удовольствиями.

Филипп никогда более не видел мадам д’Аржантон, которая, вся в слезах, уехала далеко от Парижа, усыпанная подарками и щедро обеспеченная на всю жизнь. Никогда больше он не встретит чувства, способного сравниться с этой любовью. Моралисты громко торжествовали победу. Они радовались бы несколько меньше, если бы могли предвидеть ее последствия.

Казалось, что до Филиппа дотронулась своей палочкой набожная фея: он больше не отлучался в Париж, не ужинал в одиночестве, не занимался алхимией, у него не было любовниц. Ничто не напоминало в нем прежнего Филиппа с его раблезианскими речами и шумными попойками. Герцогиня Орлеанская, забыв о деланном безразличии, не скрывала своей радости. Филипп стал зятем, которому простили все его выходки, а Мадемуазель досталась роль ангела-миротворца.

Ловкий Сен-Симон не мог упустить такой момент. Воспользовавшись семейной идиллией, он формирует настоящий союз, призванный служить его целям. В него входят мадам де Ментенон — из нежных материнских чувств; герцогиня Бургундская — из любви к своему дяде; герцог Менский — из расчета (он хотел женить своего сына на мадемуазель Шартрской); «партия святых» — из ненависти к другому лагерю. Герцогиня Бурбонская, почуяв опасность, подняла на ноги всех своих друзей.

Это была жестокая придворная война, в которой с изяществом пользовались отравленным оружием. Дофин всегда метал молнии против герцога Орлеанского, но бормотание старой маркизы, щебет Марии-Аделаиды Савойской с легкостью перекрывали его негодование. Мадам герцогиня почувствовала близящееся поражение и предприняла отчаянное усилие.

Никто не мог сравниться с этой блистательной женщиной в искусстве прикрывать вероломство ласковым словом, отпустить убийственный комплимент, развязать скандал. Она уже ославила своего шурина как убийцу; на сей раз она обвинит его в инцесте.

Новость тут же облетела салон за салоном, и дамы, розовея от любопытства, увлеченно обсуждали ее в тесном кругу. Сколько обмороков, сколько громких восклицаний! Как тут не дать волю воображению? Все сразу становилось понятным: неудержимая страсть отца к дочери, их всем очевидная близость, противная нравам эпохи, разрыв с любовницей, совращение девочки. Считалось дурным тоном не знать об этой истории и не добавить к ней какой-нибудь пикантной детали. Даже сама герцогиня Орлеанская не удержалась от этого.

Обвинение это, брошенное столь искусно, вызвало столько волнений, породило столько сомнений, что оно заслуживает внимания. Насколько правдоподобным было оно в 1710 году? Современники отрицали его или безоговорочно верили — в зависимости от того, как они относились к герцогу Орлеанскому, поэтому их свидетельства не могут иметь решающего значения, а четких доказательств нет ни одного.

Доказательства морального свойства? Мишле, который, не терзаясь угрызениями совести, внес свою лепту в эти события, рассказывает, что в 1709 году Мадемуазель была «единственным другом и спутником своего отца, готовым пойти на все… терпеть материальные лишения и умереть от стыда». Но в 1709 году Филипп еще любил мадам д’Аржантон, жил подле нее, и ему совершенно не нужен был четырнадцатилетний ребенок, «готовый пойти на все».

После отъезда мадам д’Аржантон он делает все, чтобы подготовить брак Елизаветы. Хорошенькое занятие для влюбленного! Что же до его страстной отцовской привязанности, то почему бы не вспомнить, как он день и ночь боролся за жизнь своей девятилетней дочери, что было совершенно необычно для принца.

Конечно, герцог Орлеанский проявлял излишнюю податливость перед капризами Елизаветы, ни в чем ей не отказывал, покорно переносил все вспышки ее дурного характера. Но он был достаточно уступчив со всеми, даже со своими недругами. С самой молодости его распущенность была распущенностью прекрасно владеющего собой и вполне здорового человека. Нет никаких причин для резкой перемены, в результате которой этот жизнелюбивый человек в тридцать пять лет превратился бы в чудовище, способное насиловать собственную дочь, едва достигшую половой зрелости. Скорее можно признать полное безумие тех, кто выдвинул против него подобные обвинения!