Регент - Филипп Эрланже

Стенхоуп принял его с отменной вежливостью, как принимают настоящих послов, и во время аудиенции долго расточал похвалы герцогу Орлеанскому. Действительно, для партии вигов, которая управляла Англией при королеве Анне, Людовик XIV олицетворял зло и был Антихристом. Разве не был он противником революции 1688 года, разве не боролся с Реформацией, не поддерживал деспотические режимы? Разве не нарушил он Рисвикский мир, признав католического претендента на престол, Якова Стюарта, сына свергнутого монарха? Но недоброжелательность вигов по отношению к Королю-Солнце только увеличивала их уважение и восхищение принцем, идеи которого так сильно отличались от взглядов его окружения. В Лондоне было прекрасно известно, что герцог Орлеанский не одобрял королевских указов о заточении людей без суда и следствия и что он единственный при дворе осмеливался защищать английские принципы. Последние победы герцога Орлеанского только прибавили ему популярности.

Какая разница, восклицал Стенхоуп, между героем Лериды и жалким Филиппом V! Какой контраст, прибавлял он, вздохнув, между герцогом Орлеанским и набожным эрцгерцогом, пребывающим в полной зависимости от своего духовника. Протестантские силы никогда не допустили бы, чтобы на испанском троне оказался внук Людовика XIV, если бы не боялись заменить его учеником иезуитов. С другой стороны, у нового императора, старшего сына Леопольда, не было наследника. И если он умрет, сами Генеральные штаты не допустят, чтобы один и тот же человек царствовал в Мадриде и в Вене.

Двумя днями позже Флотт привозит герцогу Орлеанскому письмо от лидера партии вигов, в котором тот приглашает его на встречу с голландцами и англичанами для переговоров об условиях мира. Содрогнувшись, Филипп отвергает отравленный подарок и, приехав в Мадрид, с полной отдачей сил трудится вместе с мадам д’Юрсин над приготовлениями к будущей кампании.

Главная камеристка с самым доброжелательным видом подтвердила свое желание быть полезной мадам д’Аржантон и попросила его высочество переговорить на эту тему с Людовиком XIV.

Было безумием — и принц это прекрасно понимал — отдавать Испанию Габсбургам после стольких жертв. Но это безумие казалось неотвратимым. Уныние охватило Версаль, мадам де Ментенон громко требовала мира, и французские посланники, готовые отправиться в Гаагу, не скупились на уступки.

В конце осени герцог Орлеанский испросил у короля и королевы Испании разрешение на краткосрочный отпуск; монархи были с ним необыкновенно обходительны и просили поторопиться с возвращением. Филипп обещал вернуться вскоре — его отлучка будет столь короткой, что он оставляет в Мадриде все свои вещи под присмотром надежного человека, Делана де Рено.

Оставив за спиной разоренную страну, Филипп оказывается в еще более унылой обстановке. Шел 1709 год, один из пяти-шести самых тяжелых лет за всю историю Франции. Гнев небес превратил в степь процветающее королевство, реки покрылись льдом, леса опустели. Крестьяне погибали от голода и холода; солдаты, обреченные на вынужденный пост, падали от истощения, умирали «как святые». Чтобы получить заем, жалкую подачку, Людовик XIV лично прогуливался с банкиром по садам Марли, вокруг которых рыскали австрийские разведчики.

В Париже снова запахло Фрондой, но без былой веселости той легкомысленной эпохи. Каждую ночь на стенах появлялись насмешливые пасквили, а к решетке версальского дворца тянулась вереница живых скелетов в отрепьях.

И только король оставался бесстрастным, за что язвительный Сен-Симон, не ведавший о бессонных ночах Людовика и о муках его совести, назвал короля черствым слепцом. Это заблуждение разделяла вся «партия святых», без устали трудившаяся над тем, чтобы одолеть «негуманное» мужество Людовика. Они умоляли его величество из жалости к французам предать Францию, по-христиански уйти из Эльзаса, из Фландрии и, может быть, из Артуа. О какой-либо поддержке Филиппа V не могло быть и речи.

Плакала растерявшаяся мадам де Ментенон, жалостливыми речами осаждали короля сторонники Фенелона, маркизы де Шеврёз и де Бовилье, герцог Бургундский ходил с видом человека, покорившегося Божественному провидению. Это был трагический момент в истории Франции, когда милосердие нескольких порядочных людей могло привести к разделу королевства, к появлению на его границах нового Карла V.

И сердце Людовика XIV дрогнуло: его представитель на встрече в Гааге, президент парламента Руилле, получает приказ капитулировать, подставить другую щеку. Самое большее, чего хотел король, — это сохранить для Филиппа V королевство обеих Сицилий.

Герцог Орлеанский возмущен этим унижением и собственным бессилием. У Филиппа нет никакой возможности заставить короля выслушать его или сблизиться с дофином, у которого еще оставалась энергия для борьбы. На этот раз искушение победило.

Делан де Рено был дерзким и безумным интриганом, потерявшим голову от мысли о возможности сменить правящую в Испании династию. Он вообразил себя Монком[15] и не щадил ни сил на беготню взад-вперед, ни денег, открыто вербуя сторонников своему господину. Мадам д’Юрсин хорошо знала свое дело: она приказала полиции тайно следить за каждым шагом Рено и вскрывать все его письма и предупредила короля Испании об опасности.

«Как вы полагаете, какие у вас отношения с мадам д’Юрсин?» — спросил как-то вечером Людовик у своего зятя.

«У меня достаточно оснований убеждать себя, что они должны быть хорошими и нет никакой причины к тому, чтобы они были плохими», — ответил принц.

Однако главная камеристка жаловалась на герцога Орлеанского и не желала больше видеть его в Мадриде. Узнав об этом, его высочество вышел из себя, позвал своих помощников и во всеуслышание заявил о том, что методы управления камеристки беспомощны. Король устало махнул рукой: учитывая положение вещей, разве можно было предсказать, кто будет править в Испании. И если Филиппу V суждено оставить этот трон, то к чему ворошить прошлое? А если нет, то Людовик со вниманием выслушает все соображения своего зятя. А пока ради самого герцога Орлеанского лучше не давать повод для излишней злобы.

Филипп покоряется, или делает вид, что покоряется. Он больше не сомневается в том, что король Испании встал на сторону его врагов и только подливает масло в огонь, а мадам де Ментенон, подзуживаемая мадам д’Юрсин, на каждом шагу вставляет ему палки в колеса.

Сам Людовик сохраняет хладнокровие, старается утихомирить мадридские страсти, пресекает версальские сплетни.

Франция тем временем подвергалась самому жестокому унижению, которое она знала со времен поражения при Павии[16].