Регент - Филипп Эрланже

Сам Людовик сохраняет хладнокровие, старается утихомирить мадридские страсти, пресекает версальские сплетни.

Франция тем временем подвергалась самому жестокому унижению, которое она знала со времен поражения при Павии[16].

Мстительные голландцы, ненасытные австрийцы, жестокие англичане хотели не мира, а уничтожения французского королевства. Прикидываясь простачками, они ставили Франции невыполнимые условия. Маркиз де Торси, приехавший на переговоры, долго ждал решения: за союзниками остаются все их завоевания, но они отказываются от посягательств на укрепления, которые расположены вдоль французской границы. За это они гарантируют двухмесячную передышку, во время которой Людовик XIV должен заставить своего внука отказаться от испанского трона. Если же это не будет сделано, по истечении указанного срока восемь стран направят свои армии к Парижу.

Эти неприемлемые условия сыграли положительную роль: король прекратил колебаться, прислушиваться к женским слезам и уговорам и объявил священную войну ради защиты своих владений — своих владений, но не Испании. Французская армия, советники и даже посол должны будут покинуть Пиренейский полуостров: Филиппу V придется рассчитывать только на преданность своих подданных.

Выигрывал ли что-то при этом герцог Орлеанский? Он прямо спросил Людовика, что ему следует делать, дабы сохранить свои права, и получил совет направить в Испанию надежного человека под предлогом забрать вещи, а на самом деле для того, чтобы заявить от имени герцога Орлеанского традиционный протест.

Флотт, которому была поручена эта деликатная миссия, отправился на поиски Рено, нигде его не обнаружил, задержался в Испании сверх всякой меры и, нанося бесчисленные визиты, не очень следил за своим языком. Когда Флотт выехал в Париж, по дороге его арестовали драгуны короля Испании и бросили в тюрьму, где уже несколько недель томился Рено. В его бумагах было найдено еще запечатанное письмо Стенхоупа и послание, в котором говорилось, что представители самых благородных испанских фамилий решили, в случае если Франция оставит их без покровительства, поставить во главе королевства герцога Орлеанского и не щадить ради него ни своих жизней, ни богатств. Арест двух великодушных лейтенантов, друзей его высочества, не замедлил последовать.

Сколько изумления в Версале, сколько негодования, сколько злобы! Мадам д’Юрсин, развязавшая этот скандал вопреки воле Людовика XIV, могла быть довольна собой. Все недруги герцога Орлеанского, все завистники, все ревнивые женщины, побочные дети, обделенные принцы крови, честолюбивые бездари — все вцепились в добычу.

Мадам герцогиня злобствует. Она знала, она всегда знала об истинных намерениях своего шурина! Герцогиня Орлеанская, ожидавшая появления на свет своей четвертой дочери, мадемуазель де Монпансье, чувствовала себя очень плохо. Ничего удивительного! Это чудовище отравило свою жену ядами, выделенными Гумбертом во время его химических опытов, чтобы после ее смерти жениться на вдовствующей королеве Испании и с помощью ее богатств быстрее справиться с Филиппом V. А как только он получит корону Испании, он отправит на тот свет и вторую жену и соединится наконец с мадам д’Аржантон.

Подстегиваемый фуриями из Медона и всегда готовый грудью встать на защиту своего любимого сына, дофин верит всем этим бредням и требует ни много ни мало как головы своего кузена! И уж если так вел себя сам дофин, если мадам де Ментенон не скрывала своей враждебности, то что говорить о придворных! Неизвестно, чем могло бы все это закончиться, но герцогиня Орлеанская, по счастью, выздоровела.

Филипп пробует оправдаться: что поделаешь, он совершил оплошность, возможно, непростительную оплошность, но никогда он не затевал никаких заговоров против своего племянника. Все переговоры он проводил, только предвидя ситуацию, когда обстоятельства вынудят Филиппа V отречься от престола, и тогда — разве не лучше сохранить этот трон для Франции?

Но эти доводы только усугубляли вину Филиппа: член королевской семьи, главнокомандующий армией, пренебрегал своим долгом, обрекая на провал дело, которое он обязан был защищать. И все же доказательств прямого предательства не было. К чему тогда столько лжи и хитрости, если преступление не совершено?

Людовик XIV выслушивает объяснения зятя, но своих чувств не выдает, тем более что вся эта история оживила всегда дремавшее в нем предубеждение против младших братьев. Его высочество предпочел бы загасить этот скандал. «Партия святых», признательная герцогу Орлеанскому за то, что он остался верен Фенелону, тут же бросилась его защищать. Герцог Бургундский даже попытался смягчить своего брата, но оказался бессилен перед клеветой, распускаемой мадам д’Юрсин и герцогиней Бурбонской, которую тут же подхватывала мадам де Ментенон. Король Испании требовал возмездия. Дофин, побагровевший от гнева, сетовал на медлительность короля, а герцог Менский не предпринимал никаких попыток помочь своему шурину. Все, кроме порядочного графа Тулузского и друзей герцога Бургундского, мечтали разделаться с единственным принцем, которому была по плечу роль государственного мужа.

Король, оказавшийся в водовороте этих семейных страстей, советуется с министрами: ни один из них не решается перечить наследнику короны, а еще меньше — мадам де Ментенон, и канцлер получает приказ подготовить все к судебному процессу над внуком Людовика XIII.

Тяжелые дни для человека, готовившегося к блистательному взлету и оказавшемуся на дне пропасти! В силу какой-то странной судьбы все достоинства этого человека обесценивались, а недостатки преувеличивались. Так, его развлечения воспринимались как безобразные оргии, а то, что у Конде или Гастона Орлеанского считалось легкомыслием, у Филиппа превращалось в неискупаемый грех. Празднующие победу противники герцога Орлеанского уже обсуждали достойный принца крови церемониал казни.

Но король, по счастью, опомнился. В семьдесят один год он уже не мог, как ранее, сопротивляться семейным дрязгам и настойчивости мадам де Ментенон, но его неизменная уравновешенность и забота о собственном достоинстве быстро привели Людовика в чувство. Глаза его открылись, и он понял, сколь опасно без крайней необходимости пачкать честь семьи и короны. Несколько небрежных фраз, брошенных во время утренней процедуры или за обедом, убедили двор, что его величество решил оставить эту историю без последствий и больше не желает о ней слышать. Слухи тут же прекратились; канцлер убрал досье подальше.

Но увы! Этот прискорбный случай имел свои последствия. Подозрительность короля и недоброжелательность мадам де Ментенон бросили тень на герцога Орлеанского, которого придворные теперь сторонились, словно боясь заразиться. После трех лет надежд Филипп снова оказался не у дел; его уныние и тревога усиливались. Неудачливые герои не склонны к бунту — они становятся слабыми. Именно в этот период у Филиппа появляются — или усиливаются — нерешительность и робость, фривольная беспечность, унаследованная им от отца.