Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Артиллеристы дарили ему конфеты. Они часто гладили его по голове. Некоторые при этом отворачивались. Один ломаным языком сказал ему:
— У тебя мать осталась с фашистами, а у меня — дети.
— Тоже в Галисии? — сочувственно спросил Бенито.
— Нет, на моей родине.
— Там тоже война?
— Нет, там только тюрьма.
Когда этот артиллерист услыхал, что Бенито зовут «Муссолини», он сказал саперам:
— Вам не стыдно обижать ребенка?
Все у артиллеристов было так необыкновенно, что Бенито запросился к ним. Он так хотел научиться стрелять из пушки! Саперы легко расстались с ним, и батарея приютила его.
Командир сперва показался ему суровым, «настоящим гальего». Он сказал:
— Работать на кухне. Твой начальник — повар. Не угодишь ему, отошлю в тыл.
Бенито робко явился на кухню. У повара-француза были страшные усы и выкаченные свирепые глаза.
— Я буду чистить кастрюли песком, как у нас в деревне, — робко пролепетал Бенито.
— А играть на кастрюлях ты умеешь? — рявкнул повар.
Через час командир прислал вестового: по штатам батарее оркестр не положен, привыкнув к грому орудий, артиллеристы на данном этапе войны предпочитают тишину.
Бенито сшили военную форму, и он носил ее с гордостью. Когда он попадал в Мадрид, прохожие, завидев значок интербригад, с удивлением спрашивали:
— Такой молодой и уже приехал к нам воевать?
Бенито, краснея, отвечал:
— Я испанец, и я интернационалист.
Полгода он не расставался с батареей. Не раз попадал под обстрел, а однажды даже подавал снаряды в бою (обычно его оставляли в тылу). Артиллеристы наперебой заботились о нем, порой грубовато и неумело, но он понимал, что на самом деле эти «гальегос» из чужих стран привязались к нему не меньше, чем к орудиям, которые он с восторгом чистил.
Он подарил мне свою фотографию (среди артиллеристов нашелся фотограф) и каракулями написал на ней свое имя и фамилию.
— Напиши еще что-нибудь.
Он очень удивился, долго думал и потом вывел теми же каракулями: «Но пасаран». Еще подумал и прибавил: «фашисты». И сделал в этом слове ошибку.
Каждый раз, встречая Баллера, я спрашивал про Бенито. Батарея послала его учиться и переводила ему деньги. Но в школе он пробыл недолго и ушел на фронт. Он воевал в испанской части, но, как он писал на батарею, никогда не снимал старого значка.
— Подумайте, воюет, — сокрушался Баллер. — Наверно, скрыл свой возраст. А мы его так берегли.
А потом интернационалисты были выведены из Испании, и мне не у кого стало узнавать о его судьбе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Летом 1936 года иностранцы-эмигранты, главным образом немцы, проживавшие в Барселоне, образовали первое интернациональное подразделение. Их было сто тридцать человек. Небольшие отряды назывались тогда не ротами, а центуриями. Они сами выбирали себе названия. Были центурии имени Ленина и Сервантеса, Кропоткина и Чапаева. Одна называлась «центурия Илья Эренбург». Эмигранты выбрали имя Тельмана.
В первом же бою, недалеко от Тардьенте, центурии было поручено удержать самый опасный участок и атаковать самый неприступный. Она выполнила задание, потеряв более половины личного состава.
Но эмигрантов в Испании было мало, а судьба и борьба испанского народа волновали сотни миллионов сердец. Люди прозорливые (впрочем, особой прозорливости тут не требовалось) понимали, что это первая попытка Гитлера и Муссолини навязать свою волю европейской стране. Потом стало очевидно, что это также проверка фашистского оружия, тактики и стратегии, дипломатии — словом, «генеральная репетиция» будущей большой войны. Людей честных возмущали измена испанских генералов, крупной буржуазии, помещиков, попов, предательство «западных демократий» и наглость международного фашизма. Людей, настроенных романтически, бесконечно волновало сопротивление безоружного народа. Кто мог спокойно слушать, что на улицах Мадрида, по словам Пабло Неруды, «кровь детей течет просто, как кровь детей»?
Молодой человек того времени вряд ли имел право называться молодым, да и вряд ли мог считать себя настоящим человеком, если он не рвался в Испанию, чтобы драться с фашизмом, помочь испанскому народу и, может быть, избавить свой собственный народ от судьбы Испании. Отовсюду потянулись в Испанию «добровольцы свободы», «лучшие люди земли», как называли их испанцы. Но добраться было нелегко. Если в Советском Союзе на вокзалах, в поездах, в портах не раз ловили подростков и детей, пытавшихся уехать в Испанию, то в других странах арестовывали и сажали в тюрьму взрослых. Между единственной тогда социалистической страной и Испанией лежала вся Европа. Не было еще самолетов, которые могли бы одолеть это расстояние без посадки. А итальянские и немецкие самолеты спокойно пролетали, первые — над Средиземным морем, вторые — над Францией. Ни одно государство не давало добровольцам свободы паспортов и виз, а сторонники Франко ехали к нему «туристами». Их пропускали через любую границу, для интернационалистов были закрыты даже промежуточные. В фашистские гавани свободно заходили любые суда, а суда, шедшие в республиканские гавани, фашисты топили или захватывали. Вскоре эти суда стали задерживаться кораблями «комитета по невмешательству», но ни разу не были задержаны немецкие или итальянские транспорты с войсками и оружием.
Когда я возвращался из Испании в 1939 году, французская полиция выслала меня из Парижа по подозрению в том, что я закупал и перевозил в Испанию оружие. Видит бог, мои покупки оружия кончились в десятилетнем возрасте, когда я приобретал пистоны, чтобы ударять по ним каблуком. В Испании я, правда, носил револьвер, но он был мне подарен, и я ни разу из него не выстрелил, знакомств среди фабрикантов оружия и торговцев им у меня тоже не было. Но в меру своих возможностей я еще во Франции помогал добровольцам свободы, только полиция об этом не знала, а если бы знала, не
