Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

приехал и навел порядок. Ничего повелительного в его осанке не было. Но в толпе образовался центр, и, когда Залка наново называл тех же людей, каждый вдруг обретал свое лицо, не похожее на другие. Это делалось легко, среди быстрых вопросов о Москве и Париже, среди коротких простых шуток. Так дирижер следит за всеми оркестрантами и в нужную минуту извлекает из каждого инструмента все, что возможно. Залка неожиданно спрашивал высунувшегося вперед солдатика: «А зубы у тебя больше не болят?» Кругом раздавался хохот, намек был понятен всем, кроме нас, но и мы оказывались сопричастными к веселой тайне. А когда он представил нам скромно стоявшего в стороне офицера, тоже небольшого роста, тоже крепко сшитого, ничем не выделявшегося, с холодновато-строгими глазами, и сказал: «Янек, командир польского батальона, наш хозяин, штаб у него в гостях», и офицер молча пожал нам руки, — сразу стало ясно, что фамилии спрашивать не надо, что у этого еще молодого человека большое и тяжелое прошлое, что испанская война для него — только продолжение давней борьбы и что здесь все в него верят.

— Когда мы на отдыхе и даже когда стоим в резерве, приезжайте к нам в любой час дня и ночи, мы всегда рады таким гостям, — сказал Залка с легким акцентом, но не делая ударений на первых слогах, как другие венгры. — А на фронт я журналистов не пускаю.

Он действительно не любил, чтобы «посторонние» находились на линии огня. Мне очень попало от него, когда однажды по просьбе корреспондента «Дэйли уоркер» Фрэнка Питкерна я привез в окопы корреспондента буржуазной «Ньюс кроникл»: Питкерн говорил, что этот журналист «начинает кое-что понимать». Больше я никогда никого не привозил. Но уже при первом знакомстве я узнал, что нет правила без исключения. Когда офицеры стали вспоминать прошлое и одну из самых страшных бомбежек, кто-то рассказал, что, когда в маленьком домике штаба все уже прощались с жизнью, зная, что бомбят именно их домик, спокойно вошел Кольцов и весело спросил: «Что, жарко сегодня?» Залка слушал этот рассказ и сказал, подмигивая нам:

— Попробуй не пустить Михаила Ефимовича! (Он выговаривал имена полностью, а не «Михал Ефимыча».)

К нам подходили все новые люди, щелкали аппараты фотолюбителей, на сердце было удивительно легко. Протолкавшись через толпу, к Залке подбежал связист.

— Немедленно уезжайте, — сказал генерал. — К нам идут самолеты. Часовые! Всех под обрыв! Жителей тоже! Чтоб никакие старухи не оставались у печки!

Но он проводил нас до машины и махал вслед фуражкой, поглядывая на небо.

3

Янек Барвинский достает старую истрепанную газету и бережно разворачивает. Там сказано: «В рядах красных сражается батальон, целиком составленный из польских бандитов».

Уже не в первый раз я среди «бандитов». И я уже знаю, что Янек — старый коммунист, побывавший чуть ли не во всех тюрьмах своей страны.

— Я и учился-то в тюрьмах, на свободе не было времени. Вот и неуч.

Мы идем по извилистой траншее. Тонко и довольно противно взвизгивают пули. Кто-то из солдат опускает голову. Янек останавливается около него.

— Если ты слышишь пулю, значит, она уже пролетела. Той, которая попадет в него, человек не услышит. Понял?

Он встает на земляную ступеньку, но, положив сильную руку на мое плечо, не позволяет мне встать рядом.

— Смотри в бойницу. Вот там у них пулемет. За деревом. Дерево им мешает, конечно, но зато нам не попасть.

Он оглядывается. Другой солдат тоже поднял голову над траншеей, глядя туда, куда показывает командир.

— Эй, хлопче, ты мне не высовывайся за бруствер, не в театре, — спокойно говорит Янек, и солдат, покраснев, прячется.

Я шепчу:

— А почему ты сам высовываешься?

Янек чуть усмехается и отвечает, не боясь быть услышанным:

— Я в тюрьме научился: если хочешь, чтобы люди что-нибудь делали, надо делать больше того, чего ты от них требуешь.

Домбровский, генерал Парижской коммуны, чьим именем назван батальон, тоже был молчалив, упорен, храбр и действовал своим примером. У него были белокурые волосы, голубые глаза. Много таких лиц в батальоне. Это шахтеры, батраки, текстильщики. Часть приехала из Франции, где они были на заработках, часть — тайком из Польши.

В палатке своего штаба Янек говорит:

— Если ты будешь писать о нас, расскажи о шахтере Чарнецком. Биография у него обыкновенная — откровенно говоря, я ее и не знаю. Он командовал ротой, упал на руки товарища и сказал ему: «Я убит, прими команду». Еще напиши, что под Гвадалахарой, когда пошли в наступление, ни один раненый, если он только мог держать винтовку, не ушел из строя. Одному я сказал: «Ступай назад!» А он мне ответил: «Назад? Теперь? Ни за что!»

Я говорю, что все это, конечно, напишу, что все это, конечно, геройство («Ну, какое геройство, — вставляет Янек, — все так»), но за этим еще не видно живых людей.

— А мы все одинаковые, — говорит Янек и после короткой паузы прибавляет: — Более или менее.

— В траншее ты сам одного подбодрил, другого попридержал. Значит, неодинаковые.

Не отвечая, он выходит из палатки, смотрит на группу солдат и кричит:

— Юзеф!

Входит высокий, очень худой сержант.

— Польский Дон-Кихот, — шутит Янек. У него сегодня хорошее настроение.

Юзеф еще молчаливей, чем его командир. А главное, и судьба у них такая схожая…

Родился в Ченстохове. Сирота. В школу не ходил: за учение надо платить. В детстве батрачил. С перерывами. В перерывах голодал. Стал каменщиком и чернорабочим. Читать научился в тюрьме. Что читал? Газеты. Историю французской революции. «Мать» Горького. Ну, и стал коммунистом. Ну, из тюрьмы в тюрьму. Ну, били. Чтобы сознался. В чем? Что убил провокатора. Нет, не убивал. Как били? До потери сознания и потом опять. Сознался? «Если бы сознался, я бы с тобой сейчас не говорил». Уехал во Францию, жена у всех набрала денег взаймы. Без