Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Об этом, однако, не напишешь в тетрадях, которые должны лечь в основу подготавливаемого им жизнеописания Мухаммеда Фатиха. Как и о том, что два года назад, когда он во второй раз покидал Виченцу, богатый суконщик Гвидолацци, заклятый враг семейства Анджолелло, кричал повсюду, что он — предатель.

Нет, мессер Джованни не стал предателем. Он не переменил веры, каких это ни сулило выгод, какого ни обещало головокружительного взлета. Не оставлял без помощи попавших в беду христиан, особенно — итальянцев. Рискуя головой, помогал иногда, как добрый католик, тайным посланцам Рима, в разных обличьях приходивших к нему, когда он менее всего был готов их принять. И все это время служил также султану, верой и правдой, как служат, пожалуй, только турки и дикие родичи их, татары, прославившиеся послушанием и верностью своим царям, бекам и мурзам. Главное же в том, что он, сын писателя Марко Анджолелло из Виченцы, верен тому назначению, которое сам для себя избрал. Он живет в сердце империи осман — в стамбульском ли серале, в походном ли шатре — он все здесь видит, слышит, осмысливает. Его память и разум осваивают и впитывают что было, что есть и даже — что будет. Может ли быть иное место, откуда видно так много и далеко? Он устоит против соблазнов и опасностей, сохранит себя, свои наблюдения и записи. Вернется в Италию. И тогда напишет Книгу. Станет Тацитом, Светонием великого царства осман и его великого царя. В назидание потомству, в поучение монархам и народам, во спасение христианству.

Величественные грезы Анджолелло нарушил легкий шум распахиваемых полотнищ. В шатер секретаря султана, как всегда стремительно, вошел Юнис-бек.

— Уф, жарко! — вздохнул молодой воин, расстегивая ворот и падая на подушки, разбросанные по толстому ковру. — Не чаял уж увидеть тебя, мой Джованни! Проклятые кяфиры — прости меня, мой христианский друг! — проклятые неверные изрубили всех, кто шел с обозом, утащили в лес поклажу, угнали коней, волов, быков и овец. И устроили из возов вот такой костер! — Юнис-бек воздел руки, показывая высоту пламени. — Мои бешлии дрались как львы, полегло почти треть отряда. Но что мы могли поделать, что? Нас засыпали стрелами: эти демоны выскакивали справа и слева, спереди и сзади, падали сверху, вылезали из самой земли! Что у них там неужто вправду драконьи зубы посеяны?!

— А что сказал его священное величество? — спросил мессер Джованни.

— Повелитель был ко мне милостив, велел не пускать к себе, — развел руками Юнис. — Верно, потому, что иначе… — Юноша помолчал, по его челу прошла тень: побежденных беков в эти дни, если они попадались на глаза Мухаммеду, ожидала худшая из участей. — Но как они дрались! — воодушевился снова сын Иса-бека. — Как сражались мои люди и эти дьяволы ак-ифляки! — Юнис снова поднял руки к небу, показывая, что у него просто не осталось достойных слов для описания этой сечи.

С Юнис-беком Анджолелло сдружился год назад, когда молодой алай-чауш пришел к нему за книгами, удивив познаниями в греческом и латыни, беглой тосканской речью. Прошел всего год; Юнис быстро взрослел, мужал, мысль Юниса быстро зрела. И все-таки это был прежний молодой осман — по-восточному пылкий, до безумия храбрый. Но и барин — по знатности рода, по славе отца; но и книгочей — по воспитанию и склонности.

Анджолелло хлопнул в ладоши. Вынырнувший из глубины большого шатра слуга бесшумно приблизился с полотенцем, утер хозяину ноги. Мессер Джованни сунул еще влажные ступни в остроносые, шитые золотом папучи, опустился на подушки напротив гостя. Появился шербет, серебряная сулея с вином.

— В скромном шалаше убогого неверного не грех и выпить, мой Юнис, — усмехнулся итальянец. — Готов принять за тебя всю кару.

— Коран запрещает вино, — с улыбкой ответил Юнис, — но ничего не говорит о ракии, которую в этих местах называют холеркой. И все-таки вино лучше ракии, а грех простится тому, кто сражается за ислам. Здешние ак-ифляки, говорят, делают отличные вина.

— Попробуй! — мессер Джованни вручил ему чеканную серебряную чарку, украшенную по краю бирюзой. — Это и есть молдавское красное.

— Именно, отличное! — Юнис-бек, пригубив, причмокнул от восхищения. — Может быть, поэтому они так дерутся?

— Благодатный край вдвойне дорог своим сынам, — заметил мессер Джованни. — Но вспомни, мой Юнис, вспомни голые скалы и пустоши под Скутари! Как защищают их поныне албанцы!

— Аллах велик, — воскликнул Юнис-бек. — Велик и любит своих газиев, ибо ставит перед ними достойных противников! Что за радость биться с трусами! Что за охота скрещивать оружие с тем, кого презираешь!

Мессер Джованни посмотрел на молодого османа с восхищением и тайной завистью. Анджолелло было двадцать шесть лет, Юнис-беку — двадцать. Оба были молоды, но какая между ними пролегла пропасть! Видеть, осмысливать в этом удивительном стане значило понимать и этого юного храбреца, может быть — более, чем прочих. Но как? Как явился в мир этот потомок кочевников Османа? Мессер Джованни потягивал молдавское вино, размышляя над загадкой, являемой его турецким другом. Юнис-бек, несмотря на возраст — участник не одного великого похода Мухаммеда, не слышал воплей терзаемых, сажаемых на кол, заживо сжигаемых. Эти неизбежные для него отзвуки войны, как и пламя, которое ей всегда сопутствует, можно было с улыбкой пропускать мимо ушей. Юнис-бек обитал в воображаемом и реальном мире, в котором жил и в который державно ввел сына его благородный отец, в мире подвигов, мужественных утех, героических песен и баллад. В нем были битвы в поле и за шахматными досками, штурмы вражеских крепостей и книги, морские сражения и мудрые беседы под сенью походных палаток и дворцов, звучали древние песни о благородстве и любви. Иного мира Юнис-бек не знал. И дай бог ему не узнать, — подумал мессер Джованни, любуясь молодым беком. Анджолелло вспомнил героев Шехерезады, на которых был так похож храбрый Юнис: как они, не задумываясь и не мудрствуя, любили, убивали, слагали чудесные стихи, совершали подвиги и жестокости, проявляли высочайшее благородство и невероятнейшее коварство. И все это было у них естественно, как дыхание; все естественнейшим образом вошло в волшебную ткань бессмертных сказок тысяча и одной ночи.

Может, так оно и должно быть? Может, эта нескончаемая, беспощадная игра — следствие и выражение тайного предназначения подлунного мира и человека в нем, их сокровенной сущности, которая роковым образом ускользает от мессера Джованни с тех самых пор, как он начал о ней размышлять?

Храбрость, мой Юнис? Конечно, — молвил Анджолелло. — Но что есть истинная храбрость? В чьем сердце ей место — разбойника или путника, пирата или морехода-купца, на которого тот напал? Того, кто идет на приступ, или того, кто отстаивает крепость? Законное ли она достояние наемника-немца, храбро и преданно бьющегося за того, кто ему платит, человека, торгующего своей храбростью? Или тех дервишей-осман, которые голой грудью, с пением сур Корана бросаются на копья латников?