Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Услышав за собой чье-то дыхание, Штефан обернулся. Это врач Исаак, с неизменным черным ларцом в руках, молчаливо напоминал, что пора делать перевязку. Так и было; рана в ноге, какой ни была давней, тупою болью дала о себе снова знать. Штефан послушно вернулся в шатер. У славного Саладина, султана-рыцаря, повелителя сарацин, тоже был врач-еврей, знаменитый мудростью Ибн-Гами. Нет ли в старых книгах сведений, был ли у того хакима сын? Если был, пошел ли стопами родителя, или стал биться в войске Саладина, как бьется и ныне в четах князя Штефана сын Исаака, Давид?

25

В шатре было жарко; опахало в руках черного слуги не облегчало густой духоты. Только вода из реки Сучавы, подливаемая рабами в большой медный таз, приятно холодила ноги и позволяла выдерживать нестерпимый зной. За годы службы в турецком царстве мессер Джованни Анджолелло так и не научился писать, сидя с поджатыми ногами на полу, как скрибы осман, и работал всегда, устроившись чуть боком на удобном походном стуле, положив веницейский пергамент или лист бумаги из Дрездена на высокий пюпитр из черного дерева. Анджолелло прикусил калам, вспоминая события минувшего дня. Писать вроде бы и не о чем; несколько десятков салагор и арабаджи из христиан, умерших от истощения и болезней… Несколько осман, найденных убитыми или пораженными насмерть «синей хворью», как многие догадывались — удушенными… Перестрелка аркебузиров между осаждающими и крепостью… Казни в лагере по разным причинам и поводам… То же самое, что с неизменностью повторялось в предыдущие дни.

Была, правда, и новость: о приближении большого обоза из-за Дуная. Чудом пробравшийся к армии мунтянин — гонец от начальника турецкой охраны каравана — сообщил, что на них напали ак-ифляки и османский алай-бек просит помощи. Мухаммед послал сильный отряд — тысячу бешлиев, поставив над ними Юнис-бека, сына старого Исы. Молодой бек вернулся нынешним утром. Потеряв в бою триста воинов, бешлии успели спасти не более дюжины из трехсот янычар, сопровождавших обоз, и отбить два воза с припасами.

Писать не хотелось. Лениво шевеля пальцами ног в еще прохладной воде, мессер Джованни думал о жарком месяце, без толку проведенном его хозяином и повелителем под стенами Сучавы. Конца осаде не было видно, положение же армии осложнялось ежечасно; армия сама сидела в двойной осаде — обступивших ее бескрайних лесов и невидимых в них молдавских воинов. Этой осадой осаждающих, охотой на самих охотников из хорошо укрытых, постоянно сменявшихся прибежищ в кодрах умело, Анджолелло сказал бы — умно руководил вездесущий, неуловимый бей Штефан. Сколько смелых вылазок, сколько быстрых, кинжальных ударов в сторону предполагаемых лагерей молдавского герцога совершили уже османы и мунтяне! И все — напрасно. Из леса приходили люди, жаловались на обиды со стороны бея, вызывались проводить газиев султана в то место, где он скрывается. Отряд со всеми предосторожностями углубляется в лес. Но тут на него валились деревья, сыпались стрелы и дротики, падали с ветвей орущие дьяволы, вооруженные ножами. И из сотни, трех, пяти сотен закаленных бойцов возвращалась жалкая горстка, а то и ни одного. Исчезали, как только начиналась схватка, и коварные проводники. Только одного удалось схватить, привести обратно; с него содрали кожу, набили ее соломой, напялили на страшную куклу его собственное платье. И умирающий, прибитый к кресту, почти сутки смотрел на собственное чучело, поставленное перед ним и привязанное к колу.

Было, как прежде: турки боялись леса, мунтяне боялись молдаван. Воины воеводы Лайоты не были трусами, они храбро бились в других походах, в которые их брал с собою султан. Но натиска здешних витязей и войников не выдерживали. Нагнал на мунтян, видно, страху бей Штефан, когда налетал на них в прежние времена, карая за то, что считал изменой христианству и себе. Но что могли поделать воеводы Мунтении, как могли воспротивиться Мухаммеду?

Скоро в лагере великой армии не станет хлеба. Будут съедены последние овцы, придет очередь верблюдов, воловьих упряжек обоза и пушечного наряда коней. Конину уже едят — обессилевших от бескормицы тягловых лошадей успевают прирезать. Потом будут есть боевых коней. И, если Мухаммед не откажется от упрямства, если двойное кольцо, в которое попало его войско, не удастся разорвать, голодные османы начнут с вожделением поглядывать на своих рабов и союзников — греков, болгар, мунтян, на христианских наемников: запрет ислама на человечину будет прежде всего снят с неверных. И тогда… Мессер Джованни, как ни было жарко, вздрогнул как от озноба; не хотелось и думать, что случится, если дело до всего этого дойдет. Ведь подобное бывало уже, когда венгры осаждали крепость Шабац, когда войска Блистательной порты попадали в трудное положение во время других войн в Азии, Африке и даже в Европе.

Впрочем, паши, визири и беки, сановники походного двора падишаха, улемы, муллы и шейхи ни в чем не терпели еще особого недостатка, совсем не то, что простые воины. Отпускались, как и прежде, припасы и для него, секретаря султана, для его телохранителей и слуг, для его Аники. Мессер Джованни с нежностью поглядел в тот угол, где за пологом палатки что-то шила подаренная ему полонянка. Это худенькое созданьице, почти ребенок, было пригнано мунтянами-гынсарами, в числе других шести или семи сотен женщин, захваченных в первые дни после сражения, когда летучие отряды турок и их союзников еще хозяйничали в округе. Женщин распределили по алаям, по одной на несколько аскеров, переводя из палатки в палатку и из шатра в шатер, под надзором лагерных чаушей. Неделю спустя мессер Джованни приметил Анику и забрал к себе. И вот, прижилась — в его походном доме и, кажется, в сердце.

Мессер Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли, почесал за ухом концом тростникового калама. Болезнь султана, которая, казалось, отступила давно и навсегда, теперь, под Сучавой, снова дала о себе знать. Мухаммед становился все более раздражительным, смертельно опасные для окружающих вспышки его гнева становились все более частыми. И все чаще впадал он в апатию, не допуская целыми днями никого к своей особе, кроме лекарей, палача и самого Джованни, своего верного двуногого попугая. Все оставалось между ними по прежнему; падишах пользовался его советами и услугами, вел с ним долгие беседы, уважал, по всей видимости, за честность, знания и ум. Анджолелло давно не был рабом, получив от султана фирман, объявлявший его свободным. И все-таки Мухаммед обращался с ним, как с вещью, держал на деле в неволе, как прирученную птицу или льва. В льстивой шутке, правду сказать, Анджолелло сам был непрочь напомнить султану об этой своей ипостаси говорящей птицы. «Ты попугай, конечно, мой Джованни, — смеялся в ответ Мухаммед. — Но попугай, чьим клювом со мной говорит вся мудрость Запада!» За годы плена — никуда от этого не денешься — мессер Джованни полюбил свою клетку и, отпущенный однажды на родину, вернулся за эти позолоченные прутья. Кем был он в Виченце в тот год? Одним из многих, разве что с новым прозвищем: «иль Турко» — Турком назвали его земляки. Зато в Стамбуле же, даже в годы рабства — одним из первых. Впрочем, рабы здесь — все: стать жителем этой державы само по себе означало надеть ярмо невольника. Анджолелло ко всему привык, ему было здесь уже хорошо. Даже постоянная опасность со стороны гневного властителя, в эти дни все более грозная, хождения по лезвию ятагана, которым поигрывал Кара-Али, нравилась мессеру Джованни, как и опасности походов и битв. Это была настоящая жизнь, не то что в скучной Виченце с ее торговцами, нотариусами и ростовщиками.